на чердаке, об Эмиле, который катит на своем велике по светлячковому лесу с полными карманами стихов. Все это я рассказал Марлен Дитрих, потому что сесть и записать никак не получалось. Я кипящий чайник, я скорый поезд, я вокзал, построенный на сейсмическом разломе. Надо бы изобрести такую парту на колесиках. Вот вырасту – буду писать на ходу. Писать пером и красками в лесу! А парту всюду таскать с собой. Это будет мой дом во всех моих передвижениях.
– Я бы хотел, как ты, писать для кого-то, – сказал я Сильвии.
– Пиши пока что для себя. Придет время – у тебя появятся любимые женщины, потом появится одна любимая, появится семья. Вот тогда можно будет подумать о помощи другим. Но до тех пор надо наладить связь между твоим умом и сердцем. Это большая работа. Мне кажется, этим ты и занимаешься, когда пишешь маме.
Не понимает она, что у меня уже есть любимая женщина. Пусть даже она не очень подходит мне по возрасту. “Деликатный эвфемизм”, сказал бы дядя Эмиль, ведь Сильвия – твоя ровесница, мама. Я чуть ей это не сказал. Слова уже щекотали язык, во рту появился вкус яблока. Я вообще-то только что съел яблоко.
Я вернулся в твою комнату, стою у окна, принюхиваюсь к звездам. Половицы скрипят. Пошел снег. И я почувствовал запах снежинок, прежде чем увидел их.
Время замедлилось. Елки превращаются в ватные палочки, туман размывает углы домов. Я будто фильм смотрю через окно. Ничего особенного не происходит, но очень красиво.
Вдруг тихий звук – снег заскрипел под чьими-то шагами. Это Эмиль выводит свой велик. На нем длинный плащ, карманы набиты стихами. Поедет через дорогу прямиком к Розали или же в светлячковый лес?
Велосипед оставляет четкий след на снегу. Карта с указанием места клада в масштабе один к одному. Эмиль рисует путь к секретной шкатулке.
Вот мерзавец… Сворачивает к дороге. Злюсь, но отлично его понимаю. Он прильнет к нежной женской коже. По ту стороны дороги, по ту сторону войны. Может, сделает крюк на обратном пути? Молю тети-Луизиного Бога, чтобы Эмиль так и сделал, и того, кто на небе распоряжается погодой: пусть снег идет себе и идет. Если повезет, след еще будет виден завтра вечером.
Фромюль,
15 ноября 1944
Я хотел дождаться возвращения Эмиля, но меня загипнотизировал снег. И я заснул, сидя на твоем стуле с Марлен Дитрих на коленях.
Утром видны два следа на снегу. Один ведет к дому Розали, другой выходит из леса. Этот другой и должен привести меня к шкатулке.
День тянется и тянется. Я то и дело поглядываю в окно – убедиться, что снег не тает. Внутри все бурлит, но я притворяюсь спокойным. Наконец вечер. У меня совсем нет аппетита, я лениво ковыряю вилкой, бабушка это тут же замечает.
– Что-то живот побаливает, – вру я.
Бабушка тут же готовит молочный супчик, чтобы согреть мне желудок, стыдно смотреть, как она старается ради меня. Но, по ее любимой поговорке, “не разобьешь яиц – не сделаешь омлет”.
Опять пошел снег. Крупными хлопьями. Вижу в окно, как потихоньку заметает след велосипеда. Еще немного – и его не будет видно. А мне надо дождаться, пока в доме все стихнет, и для верности повременить еще полчаса. Бабушка часто заглядывает в кухню, уже после того как пожелала всем спокойной ночи. Казалось бы, зашла в свою комнату, закрыла дверь, и все, но нет, опять выходит. Что, интересно, она делает в кухне одна среди ночи.
На этот раз там еще и Эмиль, и они, кажется, чем-то взволнованы, поэтому я достаю свой телефон и прикладываю к стенке между лестницей и кухней. Освободили город Тьонвиль, объявляют по радио. Эмиль говорит, что еще рано радоваться, что пройдет еще, может, несколько месяцев, пока американцы доберутся досюда. Но по голосу слышно, как ему хочется радоваться.
Мне тоже хочется. Вопить от радости и все такое, но снег за окном охлаждает восторг. Следы заметает. Бабушка, как я и думал, спускается в ночной рубашке на кухню, скрипят ступеньки. Потом идет обратно и тихонько закрывает дверь. Ну, теперь или никогда.
Сажусь на дядин велосипед на глазах Штоля и Мая. Ноги не достают до педалей, но можно опустить седло – чем я не взрослый!
Прикрепляю к раме корзинку с Марлен Дитрих. Когда она бьет крыльями, мне чудится, что я взлетаю.
Получилось! Такого чистого большого неба я не видел с тех пор, как уехал из Монпелье. Но если так и буду пялиться на звезды в поисках Большой Медведицы, то, чего доброго, шею сверну. Или в дерево вмажусь. Сахарно-белые хлопья медленно кружатся в небе. Должно быть, кто-то на Луне украшает торт. Ладно, сосредоточимся на следе шин. Я ведь ищу сокровище, в котором спрятана частица тебя. Я Мальчик-с-пальчик – подбираю камушки в темноте.
Въезжаю в лес – там совсем темно. Насупились мертвые деревья. Ветки хрустят под колесами, как кости. Заблудиться я не могу, надо только не сбиваться с еле видного следа. Но кажется, как-то сбиваюсь. Следы раздваиваются, а местами совершенно исчезают.
Тишину нарушает лишь шуршание шин. И тут вдруг раздается до боли знакомый звук. Звук, от которого срабатывает рефлекс – бежать в подвал. Сирена.
Сначала вой сирены, а потом рокотание самолетов. Так говорит про самолеты Эмиль – “рокотание”. Первый взрыв вдалеке. Впервые слышу бомбежку так далеко от подвала. Взрывы все ближе.
Дома все будут страшно тревожиться. Мне тоже становится тревожно. И Марлен Дитрих косо смотрит на меня. Хотя она всегда смотрит косо.
Ехать домой – прямо назад, но что-то я не слишком уверен. А взрывы все ближе и ближе. На горизонте видно, как бомбы сыплются из самолетов. Стоит такой свист, будто кипит гигантский, во все небо, чайник. Ночь озаряет вспышка и превращает в день. Должно быть, бабушка с Эмилем повсюду меня ищут. Даже тетя Луиза, наверно, бегает и ищет меня повсюду, прижимая к груди пальцы-сосиски.
Как я ужасно с ними поступил! Я понял это слишком поздно, но так остро, что кажется, мог бы пустить время вспять и оказаться в постели. Бабушка придет и разбудит меня, а если я не проснусь, Эмиль возьмет меня на руки, как “силач из Батиньоля” [12], – ты так всегда говорила.
Время вспять не идет. Мне очень страшно и очень холодно. Замерзли пальцы на ногах, а на руках и вовсе онемели. Я разозлился. На себя злишься
