Они прошли уже несколько миль. Стоял теплый весенний день, и Джек почувствовал, что уже весь взмок, хотя мать по-прежнему не снимала своей заячьей накидки. Ближе к середине дня она вывела их на тенистую поляну. Джек заметил, что дышит она тяжело и взгляд ее стал каким-то тяжелым. Пора ей уходить из леса и перебираться в город к своим. Джек решил, что непременно уговорит ее.
— Ты хорошо себя чувствуешь? — спросил он.
— Конечно, — коротко ответила Эллен. — Мы пришли.
Джек оглянулся. Он не узнавал этого места.
— Здесь похоронена моя мать? — спросил Джонатан.
— Да.
— А где дорога? — спросил Джек.
— Вон там.
Осмотревшись еще раз, он почувствовал, что узнает эту поляну, и воспоминания о прошлом нахлынули на него щемящей тоской. Прямо перед ним стояло большое каштановое дерево; когда-то он играл здесь в свою любимую игру «который крепче»: на веревку привязывал каштан и бил им по другим; вся земля вокруг была после этого усеяна сбитыми плодами; сейчас дерево было все покрыто крупными белыми цветками, похожими на свечи, которые уже начинали опадать, и с каждым порывом ветра легкое белое облако срывалось с его ветвей и медленно опускалось на землю.
— Марта рассказывала мне, как все было, — сказал Джек. — Они остановились здесь, потому что твоя мать не могла идти дальше. Том развел костер и сварил немного репы на ужин: мяса у них не было. Она родила тебя прямо здесь, на земле. Ты был очень здоровеньким, но с ней что-то случилось, и она умерла. — Неподалеку от дерева возвышался небольшой, поросший травой холмик. — Смотри, — сказал Джек. — Видишь?
Джонатан кивнул, ему с трудом удавалось сдерживать свои чувства.
— Вот ее могила. — Пока Джек говорил, с дерева слетело еще одно белое облако, и лепестки цветов ковром накрыли холмик.
Джонатан опустился рядом с ним на колени и начал молиться.
Джек стоял молча. Ему вспомнилось, что он испытал, когда нашел в Шербуре своих родных. А Джонатану сейчас было во сто крат тяжелее.
Он медленно поднялся с колен.
— Когда я стану приором, я построю на этом месте небольшой монастырь с часовенкой и приютом, чтобы ни одному страннику не пришлось больше замерзать в этом месте холодными зимними ночами под открытым небом. Этот приют я поставлю в память о моей матери. — Он взглянул на Джека. — Ты, наверное, даже не знал ее имени?
— Агнес, — ответила за сына Эллен. — Твою мать звали Агнес.
* * *
Речь епископа Уолерана прозвучала весьма убедительно.
Он начал с того, что рассказал, как быстро продвигался Филип по церковной иерархии: в двадцать один он был простым келарем в монастыре; потом, в двадцать три, стал настоятелем обители Святого-Иоанна-что-в-Лесу; а в двадцать восемь — необычно рано — уже занял место приора в Кингсбридже. Уолеран все время упирал на молодость Филипа, стараясь убедить суд, что такое раннее продвижение сразу же заронило зерна высокомерия в душу приора. Потом он подробно описал лесную обитель, сказав о том, что ее удаленность и уединенность от мира порождали у настоятеля чувства чрезмерной свободы и независимости.
— И не удивительно, — сказал епископ, — что через пять лет своего пребывания в качестве настоятеля лесного монастыря, при почти полном отсутствии какого-то надзора, этот неопытный, горячий молодой человек позволил себе связь с женщиной, и она родила от него ребенка. — Слова Уолерана звучали как неизбежный приговор. В их правдоподобности мало кто мог усомниться. Филипу хотелось одного: задушить ненавистного епископа.
Затем Уолеран рассказал, как Филип привез Джонатана и Джонни Восемь Пенсов в Кингсбридж. Монахи были все очень встревожены, сказал он, когда их новый приор появился в монастыре с младенцем и нянькой. И это было правдой. На какое-то мгновение Филип забыл о напряжении, какое испытывал все время, пока вещал епископ, и едва не улыбнулся, вспомнив прошлое.
Он часто играл с Джонатаном, когда тот был маленьким, продолжал Уолеран, давал ему уроки, позже взял к себе в помощники, как поступил бы всякий мужчина по отношению к собственному сыну.
— Джонатан тоже оказался не по годам шустрый, — сказал епископ. — Когда умер Белобрысый Катберт, Филип сделал его келарем, а ведь ему исполнился только двадцать один год. Неужели во всем монастыре, где живет больше сотни монахов, не нашлось никого, кроме этого мальчишки, кто мог бы стать келарем? Или же Филип предпочел свою родную плоть и кровь? Когда Милиус уехал приором в Глэстонбери, он назначил Джонатана главным казначеем монастыря. Это в двадцать четыре года-то! Он что, самый мудрый, самый набожный из всех монахов? Или же просто любимчик Филипа?
Филип обвел взглядом зал суда. Они устроили его в южном поперечном нефе Кингсбриджского собора. Архидиакон Питер восседал на высоком резном стуле, похожем на трон. Съехались все приближенные Уолерана, пришли все монахи из монастыря. Дела по хозяйству им пришлось отложить, пока их приор отвечал перед судом. Здесь же были все священники из округи, включая и приходских из окрестных деревень. Своих представителей прислали соседние епархии. Вся религиозная община Южной Англии ждала вердикта суда. Но собравшихся интересовали не добродетели или прегрешения Филипа, а скорее исход решающего поединка между епископом Уолераном и приором Кингсбриджа.
Когда Уолеран сел, Филип, дав клятву на Библии, начал рассказывать о том, что произошло в то зимнее утро много лет назад. Он начал с того, что поведал об их давней ссоре с Питером из Уорегама, чтобы показать, что тот не мог не судить его предвзято. Потом он вызвал Франциска, чтобы он рассказал, как нашел ребенка.
Джонатана в городе не было: он оставил записку, где сообщал, что отправился на поиски следов своих родителей. Джек тоже исчез, из чего Филип заключил, что все это как-то связано с матерью Джека, этой ведьмой Эллен, и что Джонатан не стал говорить Филипу о своей затее из боязни, что тот может запретить ему покидать монастырь. Вернуться они должны были сегодня утром, но до сих пор задерживались. Приору казалось, что Эллен вряд ли что сможет добавить к рассказу Франциска.
Когда тот закончил, начал говорить Филип:
— Ребенок был не моим, готов поклясться чем угодно. Я никогда не имел половых связей с женщинами и остаюсь целомудренным и непорочным, как завещано нам апостолом Павлом. Так почему же, как спрашивает его милость епископ, я относился к этому мальчику, как к собственному сыну?
Филип вновь обвел взглядом собравшихся. Он решил, что единственным выходом будет говорить только правду, и надеялся, что Бог скажет свое слово достаточно громко, чтобы преодолеть душевную глухоту Питера.
— Когда мне было шесть лет, — продолжал Филип, — мои родители погибли. Их убили в Уэльсе воины старого короля Генриха. Меня и моего брата спас аббат из близлежащего монастыря, и с тех пор мы росли под присмотром монахов. Я был монастырским сиротой. И я знаю, что это такое. Когда постоянно хочется материнской ласки, несмотря на заботу и внимание со стороны братьев-монахов. И я понимал, что Джонатан испытывал те же чувства, поскольку на себе познал то отчуждение, которое появляется у человека без родительского глаза, когда тебе некого назвать матерью или отцом. Как и он, я все время стыдился того, что вынужден доставлять кому-то лишние хлопоты, искать милосердия у чужих мне людей. Я часто спрашивал себя: за что же я лишен всего того, что даровано другим? Я знал, что по ночам этот ребенок мечтал о теплой материнской груди и ласковом голосе матери, которую он никогда не знал, жаждал встретить ту единственную женщину, которая беззаветно любила бы его.
Архидиакон сидел с каменным выражением на лице. Филип вдруг осознал: перед ним самый худший из христиан. Он старательно выискивал все дурное в людях, находил любую возможность, чтобы предать человека опале, не признавал никаких оправданий и всегда требовал самого сурового наказания за малейшую провинность; ему не знакомо было христианское сострадание, прощение; он словно насмехался над великодушными законами Христа. Такими вот были фарисеи, подумал Филип; не удивительно, что Всевышний предпочитал делить трапезу с хозяевам и трактиров и грешниками.
И он продолжал говорить, хотя с грустью понимал, что никакие слова не способны поколебать праведность Питера, которой он прикрывался, как щитом.
— Никто так не заботился бы о мальчике, как я, не считая, конечно, его родителей, найти которых мы так и не смогли. И на то была ясная Божья воля… — Он замолк. В церковь только что вошли Джонатан с Джеком. Между ними стояла Эллен.
Она постарела: волосы стали совсем седыми, лицо покрыли глубокие морщины. Но вошла она, как королева, с высоко поднятой головой, золотистые глаза сияли так, словно она бросала кому-то вызов. Филип был слишком удивлен, чтобы протестовать.
