Так я рассуждал той ночью, не ведая, что Мусейон уже два года как перестал существовать!
Путаные мысли бередили сердце и смущали дух. А если я выйду из церкви, восстану против нее, после того как все откроется, то меня сочтут ренегатом и ополчатся против меня, как против тех, кто отрекался от веры во времена императора Юлиана{61}? Христианство сегодня — целиком и полностью официальная имперская религия. Мне не уберечься от доносов монахов, которых называют парабаланы{62}. Благодаря им меня будет ожидать участь отца, к их вящей радости, такой же, как радость моей матери… Но меня распирало желание на следующий же день встретиться с Гипатией, побеседовать с ней на философские темы, почувствовать, как растет ее уважение ко мне. Ведь как бы то ни было, она с уважением относится к каждому человеку. Недаром ее имя — Гипатия — на греческом означает «Небесная»… Она всего на десять лет старше меня, ну, может, на пятнадцать, а это небольшая разница! Пусть она усыновит меня или назовет своим младшим братом, и, кто знает, быть может, наступит день, когда она полюбит меня. И меж нами воцарится согласие, о котором пророчествовала Октавия: когда женщина любит мужчину младше ее по возрасту, она делает его самым счастливым человеком на земле. Но в этом мире не может быть ни счастья, ни радости!
Вихрь моих мечтаний был прерван звоном колоколов, возвещавшим о начале проповеди епископа Кирилла. Выйдя из кельи, я присоединился к другим монахам, и вместе с еще сотней прихожан мы вошли в церковь. Внутреннее пространство церкви заполнилось народом настолько, что невозможно было шагу ступить и приходилось топтаться на месте в окружении монахов, священников и дьяков, читающих Евангелие, наставляя и старых, и малых, борющихся друг с другом за новообращенных среди приверженцев бичевания, кающихся последователей учения Долгих братьев, монахов, прибывших из отдаленных монастырей Вади Натрун… Я был зажат со всех сторон армией Господа. Выкрики заполняли церковный свод и сотрясали стены; все говорило о том, что близится час какого-то великого события… Когда шумное ожидание достигло апогея и человеческие глотки готовы были разверзнуться, перед нами в своей ложе восстал епископ Кирилл.
В тот день я видел его впервые, и внушительная фигура епископа ошеломила и смутила меня.
Стоя во весь рост в ложе, стены которой были целиком отделаны золотом, епископ Кирилл взирал на нас сверху вниз. Над ним возвышался огромный деревянный крест с фигурой распятого Христа из раскрашенного гипса. На лбу Христа, его кистях и ступнях проступали ярко-красные капли крови.
Я стал разглядывать лохмотья, в которые была обряжена фигура Христа, а затем перевел взгляд на одеяние самого епископа. Если на Иисусе было надето какое-то рванье, кое-как прикрывавшее грудь и чресла, то служитель церкви был одет в расшитое золотыми нитями платье, из которого едва проглядывало его лицо. В руках Христос не держал ни одной суетной мирской вещи, а епископ опирался на посох, судя по блеску — из чистого золота. На голове Иисуса был колючий терновый венец, а голову епископа украшала переливающаяся золотом митра. Христос выглядел покорным и готовым принести себя в жертву на кресте, а Кирилл показался мне человеком, прочно стоящим на земле обеими ногами.
Епископ окинул взором свою паству, пристально оглядев собравшуюся внутри церкви толпу, и все замолкли. Он поднял золоченый посох, и шум окончательно утих. Затем он стал говорить:
— Дети Христа, во имя Бога живого благословляю вас сегодня и во все времена. Я начну свою проповедь с наставления апостола Павла из его Второго послания к Тимофею{63}, в котором он говорит, обращаясь ко всякому христианину во всяком месте и во всякое время: «Итак переноси страдания, как добрый воин Иисуса Христа. Никакой воин не связывает себя делами житейскими, чтобы угодить военачальнику. Если же кто и подвизается, не увенчивается, если незаконно будет подвизаться»{64}.
Вначале мне даже показалось, что, произнося эти слова, епископ имеет в виду меня, что это одно из его сокровенных чудес… А он тем временем продолжал говорить, и голос его торжественно звенел даже в самых отдаленных уголках церковного зала:
— Я начал со слов апостола Павла, чтобы напомнить вам, что мы живем в смутное время, в эпоху борьбы. Свет Христа распространился так широко, что днем озаряет всю землю, разгоняя мрак, время которого истекло. Но суеверия не перестают вить свои гнезда то там, то здесь, проявляясь на земле Господа в виде смут и ереси и прорастая в сердцах людей. Мы никогда не устанем бороться с этим, пока живы. Не для этого ли посвятили мы души свои нашему Господу Иисусу Христу? Так давайте же станем воинами истины, которые не увенчаются, пока не восторжествует небесная правда, давайте очистимся верой Спасителя, чтобы стать похожими на тех мучеников и святых, которые презрели мирскую суету и наслаждаются небесной славой и вечной жизнью.
Я заметил, как у многих на глазах навернулись слезы и лица осветились воодушевлением. Все взоры были прикованы к епископу Кириллу, завоевавшему словами души и сердца своей паствы. Обороты его греческой речи были необычайно мощны, он говорил языком пророков с искренней убежденностью первых отцов церкви. Я на минуту отвлекся и ушел в свои мысли, но его слова вновь заставили меня прислушаться.
— Что касается тех, кто называет себя Долгими братьями{65}, — вещал он, — мы не будем обращать внимание на их деяния и не станем вновь ввязываться в еретическую полемику, пытаясь отыскать истину в воззрениях их главы Оригена. Достаточно того, что его осудил папа Феофил, епископ этого великого города еще до того, как пару лет назад переселился в Царствие Небесное. Я не стану напоминать вам о решениях Священного собора Александрийской церкви сто тридцать пятого года эры Мучеников, или триста девяносто девятого года от Рождества Христова, осудивших Оригена, как не буду напоминать и о решениях последующих соборов, подтвердивших осуждение, приговоривших его к изгнанию и предавших анафеме. Таких соборов было несколько, они проходили в Иерусалиме, на Кипре и в Риме. Я не буду приводить выдержки из решений, принятых там благородными отцами, все они хорошо известны. Кто грамотен, должен сам прочесть их, а кто не умеет читать, пусть попросит в церковной библиотеке, чтобы его с ними ознакомили. Но сегодня я заявляю, что не позволю вновь возвращаться к взглядам умершего полтора века назад философа, который в своих богословских трудах наделал столько ошибок, впал в заблуждение и ересь и чьи писания не достойны священника. И пусть уймутся его ученики, эти Долгие братья[9], и смирятся, как смирился Иисус Христос. Пусть удовольствуются своей долговязостью и не шляются по стране, сея сомнения и возбуждая умы своими еретическими завираниями, вредящими истинной вере! Той вере, которую мы, как честные солдаты Иисуса Христа, поклялись защищать своими жизнями.
Внезапно кто-то из стоящих принялся так истошно орать, будто глотка его действительно была луженой:
— Да будешь благословен ты на небесах, о папа, благословенны твои слова во имя Бога живого!..
Он продолжал выкрикивать этот призыв, пока к нему не присоединились остальные, уже охваченные возбуждением. Панегирик епископу Кириллу сотрясал стены церкви… Папа сотворил перед собравшимися крест, дважды поведя в воздухе своим посохом, отчего их воодушевление стало перерастать в общее помешательство… Некоторые падали в обморок прямо под ноги стоящим, другие всем телом раскачивались в такт выкликаниям, были и такие, кто стоял закрыв глаза, из которых обильно текли слезы. Епископ, или папа, как называли его в Александрии, развернулся и исчез за дверью ложи вместе с толпой других старших священников, держащих в руках кресты, крупнее которых я никогда прежде не видел.
И началась моя повседневная и рутинная, не считая распаленных криками воскресений, жизнь в церкви Святого Марка. Постепенно я покорился воле Господа. Монах Юаннис присматривал за мной, не переставая предостерегать, чтобы я держался подальше от александрийской монашеской братии, и особенно от тех, кто называл себя «отважными» и «подвергающимися смертельной опасности». Среди них выделялся один престарелый монах, отличавшийся особой истовостью, который вызывал у меня неприязнь. Лишь спустя несколько месяцев я узнал, почему мне так противен его разбойничий вид. Этот пожилой инок был родом из Верхнего Египта, но при этом терпеть не мог никого, кто приезжал в Александрию из тех мест. Как-то раз, примерно через год моего пребывания в Александрии, я встретил его на церковном дворе. Он поманил меня клюкой, с которой никогда не расставался, и, когда я подошел, прошамкал:
— Уезжай обратно к себе, таким, как ты, в Александрии не место.
