Сотни надсаживающих глотки людей во главе с пономарем Петром двигались в сторону Канопской улицы. Полуденное солнце пекло нещадно, раскаленный воздух не давал дышать. Стены домов сотрясались от поступи и воплей толпы верующих. Кое-где на крышах в молчании стояли люди, размахивающие крестами. Пыль столбом поднималась до неба, распугивая ангелов, а мое сердце сжалось в предчувствии чего-то ужасного. Затертый со всех сторон, я был не в силах вырваться из людского потока. Казалось, меня посетило видение о конце света и прекращении бренной жизни, вроде тех, что приходили к пророку Аввакуму{69}.
Постепенно возбуждение неистовствующей толпы пошло на убыль, она распалась на отдельные группки, растекшиеся по переулкам. По улицам бродили несколько десятков человек, продолжая выкрикивать свои призывы.
В какой-то момент я подумал, что они кричат, чтобы дать понять жителям, что христиане — самая многочисленная и мощная сила в городе. Что это шествие — предостережение для префекта и недвусмысленное предупреждение жителям. Но дальнейшее развитие событий показало, что все было намного серьезнее и ужаснее.
Полуденное пекло стало еще сильнее, раскаленный воздух и разгоряченное дыхание ухающей толпы не давали дышать. Мне удалось выскользнуть, и я было направился назад, к спасительным стенам церкви, но тут из ближайшего переулка вынырнул высокий тощий человек и, обращаясь к Петру и окружавшим его, закричал:
— Ведьма едет на своей колеснице! Одна, без охраны!
Когда я увидел, как Петр, а за ним и остальные с воплями побежали в ту сторону, куда указал высокий человек, сердце неистово заколотилось и меня сковал внезапный ужас. Не отдавая отчета в том, что творю, я двинулся за ними. Вдалеке на широкой улице, ведущей от театра к Восточной гавани, показалась колесница Гипатии, запряженная парой лошадей. Та же колесница, в которой я видел ее последний раз, три года назад. Да, в этой же колеснице… запряженной парой, да… парой лошадей… А я — единственный, кто не… Петр, вопя, бросился наперерез колеснице, а за ним понеслась толпа, ревущая что-то невразумительное. Внезапно пономарь резко остановился и зыркнул по сторонам. Кто-то из толпы, вопящий дурным голосом, подбежал к нему и вытащил из-под полы рясы длинный нож… ржавый… снова такой же нож…
* * *
Нет, больше я не напишу ни строчки… Нет…
О Боже, пусть отсохнут мои руки… Прими меня к себе… Смилуйся надо мной…
* * *
Я разорву эти листы, смою их водой… Я…
— Пиши, Гипа, пиши ради истины, которая тебе ведома.
— Азазель… не могу.
— Пиши, не трусь. Никто, кроме тебя, не опишет то, что ты видел собственными глазами, и никто не знает того, что известно тебе.
— Я рассказал об этом Несторию несколько лет назад в Иерусалиме.
— Гипа, ты рассказал ему только часть истории, а сегодня ты опишешь все, что тогда произошло, полностью.
* * *
Ох… Когда возничий Гипатии увидел этот длинный ржавый нож, он долго не отрывал от него взгляда. А потом вдруг юркнул, как крыса, в проулок. Он мог бы вполне наподдать лошадям и пронестись по широкой улице, и вряд ли бы кто-нибудь отважился приблизиться к несущейся колеснице. Но он убежал, и никто даже не попытался остановить его. Кони продолжали неспешно трусить по мостовой, пока Петр не схватил их под узду рукой с зажатым в ней ножом. Гипатия высунула царственную головку из-за полога и стала испуганно озираться вокруг. Ее брови удивленно приподнялись, и не успела она произнести и слова, как Петр закричал ей прямо в лицо:
— Мы к тебе, ведьма, вражина Господня!
Он протянул к Гипатии руку со крюченными от клокочущей в нем ненависти пальцами, а затем к ней потянулись и другие, такие же бесноватые. Все это выглядело так, будто к белоснежному облаку тянутся распаленные жаждой змеи. В воздухе повис ужас. Безжалостные, как обнаженные мечи, руки Петра распахнули дверцы колесницы, они же уцепились за край накидки Гипатии, они же схватили ее и сбросили на землю. Длинные волосы Гипатии, аккуратно уложенные в косу вокруг головы, растрепались, и Петр немедленно вцепился в них грубыми пальцами, намотав локоны на кулак, а когда она вскрикнула, проорал:
— Во имя Господа, очистим землю Господа…
Он выволок ее за волосы на середину улицы. Вокруг столпились улюлюкавшие параболаны. Гипатия попыталась подняться, но один из них пнул ее ногой в бок, и она, обхватив живот руками, скрючилась, не в силах даже застонать. Петр снова распластал ее на земле, так сильно дернув за волосы, что вырвал несколько прядей. Он брезгливо стряхнул их с руки и, засунув нож за пояс, стал наматывать ее кудри уже на обе руки… Пока он расправлялся со своей жертвой, толпившиеся позади него параболаны истошно верещали и улюлюкали…
Я, как пригвожденный, стоял на тротуаре. Когда они приблизились ко мне вплотную, Петр окинул меня взглядом обезумевшей гиены и оскалился, как сумасшедший:
— Святой отец, сегодня мы очистим землю Господа…
За его спиной судорожно пыталась нащупать точку опоры Гипатия, переворачиваясь с одного бока на другой, и вдруг в какой-то момент ее голова оказалось прямо передо мной. Вместо лица у нее была кровавая маска, а в глазах застыло изумление. На мгновение она задержала на мне взгляд, и я понял, что женщина узнала меня, хоть я и был в монашеской рясе.
— Брат мой… — взмолилась она.
Я протянул к ней руку, и когда мои пальцы уже могли дотянуться до ее протянутой руки, пономарь Петр, хрипя в исступлении, потащил свою добычу к морю, окруженный шайкой обезумевших от предвкушения близкой расправы палачей. Кто-то оттолкнул меня и вцепился в Гипатию. Оторвав рукав ее платья, этот человек стал размахивать им, вопя в подражание Петру:
— Во имя Господа, очистим…
Этот клич стал в тот день гимном позорной славы Господней.
Вдруг вдалеке я заметил женщину с непокрытой головой, которая бежала в нашу сторону. Ее одежда и волосы развевались на ветру.
— Сестра! — взывала она на бегу. — Римские солдаты… Спаси нас, Серапис!
Добежав до сбившихся в кучу истязателей, она нависла над Гипатией, полагая, что так сможет защитить ее. Но случилось то, что должно было случиться. Множество рук схватили ее, оторвали от Гипатии и с силой отшвырнули в сторону. Женщина упала на камни лицом, и мостовая мгновенно окрасилась кровью. Женщина попыталась привстать, но кто-то ударил ее по голове утыканным гвоздями дрекольем. Она затряслась и как подкошенная рухнула на спину прямо мне под ноги. Из ее носа и рта обильно лилась кровь, пачкая одежду. Я узнал ее… В ужасе я попятился и уперся в стену старого дома, а Октавия испустила дух, так и не разглядев меня. При виде крови воины Господа, словно волки, учуявшие близкий конец охоты, с выпученными от безумия глазами стали утробно выть, требуя больше крови и плоти… Они сгрудились над телом Гипатии и пытались сорвать с нее шелковое платье, пропитавшееся кровью вперемешку с грязью. Вдруг Петр рванул Гипатию так сильно, что сам едва не упал, еле устояв на ногах. Сопровождаемый другими мучителями, он поволок жертву по мостовой. Гипатия… Педагог всех времен… Чистая и святая… Претерпевшая мученические пытки и возвысившаяся своими страданиями над всеми страдальцами.
Стоящая на перекрестке седая старуха размахивала крестом и что есть мочи вопила:
— Изведите ведьму!..
Я оставил мертвое тело Октавии и устремился за толпой, еще не до конца осознавая происходящее и уповая на то, что Гипатии каким-то образом удастся выскользнуть из их рук, или что наконец появится стража префекта и спасет ее, или что произойдет чудо… или… Призыв безумной старухи был услышан, и я увидел, как множество рук вцепились в одежды Гипатии и сорвали их…
— Александрийцы! — взмолилась Гипатия, но ее никто не услышал.
Стоящие в отдалении горожане, те, кто не мог до нее дотянуться, лишь вопили:
— Шлюха, ведьма!
И только я не проронил ни слова.
Обнаженная Гипатия сжалась в комок, чтобы прикрыть свою наготу, совершенно униженная, без всякой надежды на спасение… Я не видел, откуда взялась грубая веревка, которой они обмотали ее запястья, а потом потащили за связанные руки по улице… Камни мостовой были подогнаны друг к другу не очень плотно, их острые края выдавались наружу, заживо сдирая с Гипатии кожу и вырывая куски мяса.
В тот день я понял значение слова «изводить», накарканное выжившей из ума старухой пономарю Петру и его сброду[10].
Посреди скалистого берега на краю Восточной гавани стояла церковь Кесареон{70}, переделанная из древнего святилища в дом Господень, в которой каждый день читал Евангелие пономарь Петр. Весь берег был усеян устричными раковинами. Не знаю, кто первым из толпы поднял одну из них и, зажав в руке, направился к Гипатии. Вслед за ним потянулись и другие. Этими раковинами они принялись кромсать ее тело, отделяя кожу от мяса. Женский крик эхом отдавался в небесах, нависавших над этим злополучным местом, городом великого Бога, столицей соли и жестокости.
