Невольно мои глаза были все время устремлены на часы.
Я вернулся домой, убежденный, что застану письмо от Маргариты. У швейцара ничего не было. Я надеялся на своего лакея, но и он ничего не видел с тех пор, как я ушел.
Если бы Маргарита мне ответила, я бы уже давно получил ответ.
Тогда я начал раскаиваться в некоторых выражениях своего письма. Я должен был лучше не подавать о себе вестей, и это дало бы ей повод беспокоиться. Если бы я не пришел на свидание, она бы спросила у меня о причинах моего отсутствия, и тогда только я должен был ей все объяснить. Таким образом, ей пришлось бы оправдываться, а больше всего на свете мне хотелось, чтобы она оправдалась. Я чувствовал, что, какие бы доводы она мне ни приводила, я бы им поверил и что я все бы отдал, только бы ее увидеть.
Я начал надеяться, что она сама приедет ко мне, но проходили часы за часами, а она не являлась.
Положительно, Маргарита не была похожа на других женщин: редкая женщина не ответит, получив такое письмо, как мое.
В пять часов я отправился на Елисейские поля.
«Если я ее встречу, — думал я, — я сделаю безразличное лицо, и она будет убеждена, что я не думаю больше о ней».
На повороте Королевской улицы она проехала мимо меня, встреча была так неожиданна, что я побледнел. Не знаю, заметила ли она мое волнение, — я был так смущен, что видел только ее экипаж.
Я прекратил свою прогулку и начал рассматривать театральные афиши, потому что мог еще встретить ее в театре.
Было первое представление в Пале-Рояле. Маргарита, мне казалось, должна была быть там.
Я пришел в театр в семь часов.
Все ложи заполнились, но Маргариты не было.
Тогда я ушел из Пале-Рояля и заходил во все театры, где она чаще всего бывала, — в «Водевиль», в «Варьете», в Оперу.
Ее нигде не было.
Или ее очень огорчило мое письмо и она не смогла пойти в театр, или она боялась встретиться со мной и хотела избежать объяснения.
Вот что мне подсказывало мое тщеславие на бульваре, когда я встретил Гастона и он меня спросил, откуда я.
— Из Пале-Рояля.
— А я из Оперы, — сказал он, — я и вас думал там встретить.
— Почему?
— Потому что Маргарита была там.
— Ах, она была там?
— Да.
— Одна?
— Нет, с приятельницей.
— И только?
— На минутку к ней заходил в ложу граф Г., но уехала она с герцогом. Я каждую минуту ждал вас. Рядом со мной был пустой стул, и я был убежден, что это ваше место.
— Но почему же я должен бывать там, где Маргарита?
— Потому, черт возьми, что вы ее любовник.
— А кто вам это сказал?
— Прюданс. Я встретил ее вчера. Поздравляю вас, мой друг, у вас очень красивая любовница, и не всякий ее может иметь. Берегите ее, она вас прославит.
Этот простой взгляд Гастона мне показал, насколько смешна моя щепетильность.
Если бы я его встретил накануне и он поговорил со мной на эту тему, я, наверное, не написал бы сегодня утром этого глупого письма.
Я был уже готов пойти к Прюданс, чтобы послать ее к Маргарите, но боялся, что она из мести не захочет меня принять, и вернулся домой по улице д'Антэн.
Я снова спросил у швейцара, нет ли письма для меня. Ничего!
«Она ждет, вероятно, нового шага с моей стороны, — думал я, ложась спать, — и не возьму ли я своего письма обратно. Увидев, что от меня нет больше письма, она мне напишет завтра».
В этот вечер я особенно раскаивался в том, что сделал. Я был один, не мог заснуть, страдал от неизвестности и ревности. Я должен был быть около Маргариты и слушать ее чарующий голос, который я слышал только два раза и воспоминание о котором мучило меня в моем одиночестве.
Самое ужасное было то, что я сознавал свою вину: все говорило за то, что Маргарита меня любила. Во-первых, этот план провести лето со мной в деревне; во-вторых, ничто не заставляло ее стать моей любовницей, ведь моего состояния было мало не только для ее жизни, но даже для ее прихотей. Значит, в ней говорила только надежда найти во мне искреннюю привязанность, которая могла бы ей дать отдых от продажной любви, среди которой она жила, а я со второго дня знакомства разрушил эту надежду и заплатил дерзкой иронией за любовь, которой пользовался в течение двух ночей. То, что я делал, было более чем смешно, это было неделикатно. Ведь я даже не платил этой женщине, чтобы иметь право ее поносить, ведь, удрав на второй день, я был похож на паразита в любви, который боится, что ему подадут счет. Я был знаком с ней всего тридцать шесть часов, был ее любовником двадцать четыре часа и еще разыгрывал недотрогу. Вместо того, чтобы не находить себе места от счастья, что она принадлежала мне, я хотел иметь ее всю и принудить ее порвать сразу все старые отношения, которые обеспечивали ее будущее. В чем я мог ее упрекнуть? Ни в чем. Она мне написала, что она нездорова, тогда как она могла мне сказать совершенно просто, с отвратительной откровенностью некоторых женщин, что к ней должен прийти любовник, и, вместо того чтобы поверить ее письму, вместо того чтобы отправиться погулять в совершенно противоположную сторону, вместо того чтобы провести вечер с друзьями и прийти на следующий день в назначенный ею час, я разыгрывал из себя Отелло, шпионил за ней и хотел ее наказать тем, что не явился к ней. Но она, напротив, вероятно, была в восторге от этого разрыва, она, должно быть, считала меня ужасно глупым, и ее молчание было выражением даже не укора, а только презрения.
Я должен был в таком случае сделать Маргарите подарок, и это доказало бы ей мое великодушие и щедрость, позволило бы мне обращаться с ней как с содержанкой и считать, что мы поквитались, но я боялся оскорбить одной тенью продажности если не ее любовь ко мне, то, по крайней мере, мою любовь к ней. Эта любовь была так чиста, что она не допускала разделения и не могла в то же время оплатить самым прекрасным подарком счастье, которое она испытала, как ни коротко было это счастье.
Вот что я передумал в ту ночь, и я был готов пойти и рассказать это Маргарите.
Наступил день, а я все еще не спал, у меня был жар, я не мог ни о чем думать, кроме Маргариты.
Вы понимаете, что я должен был принять какое-нибудь решение и покончить или с этой женщиной, или со своими сомнениями, если только она захочет меня принять. Но вы сами знаете, как трудно принять окончательное решение. Я не мог оставаться дома и, не решаясь отправиться к Маргарите, выбрал иной способ приблизиться к ней, — в случае удачи я мог все объяснить случайностью.
Было девять часов, я побежал к Прюданс и очень удивил ее своим ранним визитом.
Я не решился сказать ей откровенно о цели моего прихода.
Я ответил ей, что вышел из дому рано, чтобы получить место в дилижансе, который ходит в С., где живет мой отец.
— Счастливец же вы, — сказала она, — можете уехать из Парижа в такую хорошую погоду.
Я посмотрел на Прюданс с недоумением, не смеется ли она надо мной. Но лицо ее оставалось серьезным.
— Вы зайдете проститься с Маргаритой? — спросила она по-прежнему серьезно.
— Нет.
— И хорошо сделаете.
— Вы находите?
— Конечно. Раз вы с ней порвали, зачем опять видеться?
— Вы знаете о нашем разрыве?
— Она мне показывала ваше письмо.
— А что она вам сказала?
— Она сказала: «Прюданс, ваш протеже не особенно вежлив. Такие вещи можно думать, но нельзя писать».
— А как, им тоном она это сказала?
— Смеясь. И при этом добавила: «Он два раза ужинал у меня и даже не зашел облегчать свой желудок».
Вот какое впечатление произвели мое письмо и моя ревность. Мое самолюбие было страшно унижено.
— А что она делала вчера вечером?
— Она была в Опере.
— Я знаю. А потом?
— Ужинала дома.
— Одна?
— Нет, кажется, с графом Г.
Итак, разрыв со мной ничего не изменил в привычках Маргариты.
Некоторые люди в подобных случаях дают совет не думать о женщине, которая вас не любит.
— Я очень рад, что не доставил Маргарите огорчения, — возразил я с деланной улыбкой.
— И она вполне права. Вы поступили так, как должны были поступить, вы были рассудительнее. Она вас любила, постоянно о вас говорила и была способна выкинуть какую-нибудь глупость.
— Почему же она мне не ответила, раз она меня любит?
— Она поняла, что не должна была вас любить. Кроме того, женщины позволяют иногда обманывать их любовь, но никогда не позволяют оскорблять их самолюбие, а нельзя не оскорбить самолюбие женщины, бросая ее после двух дней связи, каковы бы ни были принципы разрыва. Я знаю Маргариту, она скорее бы умерла, чем вам ответила.
— Что же мне делать?
— Ничего. Она вас забудет, вы ее забудете, и вам не в чем будет упрекнуть друг друга.
— Но если я ей напишу и попрошу прощения?
— Лучше не делать этого, она вас простит.
Я чуть не бросился на шею Прюданс.
Через четверть часа я был уже дома и писал Маргарите:
«Человек, который раскаивается в письме, написанном вчера, и собирается уехать завтра, если вы его не простите, хочет знать, когда он может у ваших ног излить свое раскаяние. Когда он найдет вас одну? Ведь вы знаете, признания делаются без свидетелей!»
