других, что ли? Тебе не пришлось хоронить Зину, а я закапывал ее вот этими руками в землю. А ей надо было только жить...
Вслед за ним прибежали Колька Богомолов и Лешка Сивый.
— Мы слыхали, что ты собираешь заявления. Вот наши.
— За Зину? — тихо спросил я.
Они кивнули. Потом, когда держал в руках заявления Прожектора и Полундры, я уже не спрашивал про Зину. Я знал, что ребята хотят отомстить за нее и за нашу поруганную землю...
В общей куче бумаг лежало и мое заявление. В тот день оно оказалось одиннадцатым.»
На другое утро Саша тайком от врача принес и накормил Лиду супом, полученным на кухне для себя. Ему самому казалось странным, зачем он так делает, поэтому он никому о случившемся не рассказал, боясь насмешек. Кроме того, он опасался, что этим обнаружит свои чувства к девушке. Но каким-то путем о супе стало известно старому врачу в очках, и он четверть часа разносил бедного рыцаря, говорил о том, что Саша мог убить этим Лиду, о том, что девочкам нужно особое питание, и, наконец, строго приказал:
— Больше не повторять!
В полночь Саша растапливал печи. Сосновые дрова горели с треском, синие языки пламени освещали комнату. Девочки спали неспокойно: стонали, иногда плакали, звали на помощь. Его окликнула Лида:
— Саша, дай воды.
Он спросил:
— Ты не спишь?
— Нет.
— Почему?
— Наблюдаю за тобой.
Матросов подал стакан воды. Лида торопливо выпила. За столом клевала носом дежурная сестра Тамара. Юноша снова сел на свое место и устремил задумчивый взгляд на огонь.
— Тебе попало из-за меня?
Он отрицательно покачал головой. Лида рассердилась:
— Я не люблю, когда обманывают.
— Откуда узнала? — спросил он живо.
— Тамара сказала, что тебя вызывал Павел Павлович.
Он встал, чтобы уйти. Она спросила:
— Саша, что у тебя в кармане?
— Книга.
— Почитай мне. О чем она?
Он замялся, потом вынул маленькую книжечку и начал читать:
— За последние годы появился ряд новых лечебных средств против дизентерии. К ним относятся: сульфидин, сульфазол, дисульфан...
Она недовольно вскинула на него глаза:
— Не хочу, не хочу... Надоело слушать о болезнях. Да о смерти.
Он живо сунул брошюрку за пазуху.
— Иру тоже отвезли на кладбище?
Он кивнул головой. Она безутешно застонала. Но сразу же, смахнув слезу, горячо шепнула:
— Хочу жить! Понимаешь, не хочу, чтобы меня тоже отвезли на уфимское кладбище. — И, помолчав чуточку, сказала громко: — Расскажи мне что-нибудь очень хорошее, чтобы я согрелась.
— А что же тебе рассказать-то?
— Хотя бы про солнце.
— Про солнце я не умею.
— Ну, тогда просто посиди рядом.
Лида давно уснула. А он сидел, боясь шелохнуться. А еще больше боялся, что кто-нибудь сейчас войдет и его увидят возле девчонки.
По дороге Рашит думал: «Что случилось? По какому делу вызывает Стасюк? С учебой отряд справляется. По работе на фабрике и в мастерских замечаний не имеем. А может, опять письмо от тетки?»
Наконец он остановился у знакомой двери, обитой клеенкой. Секретаря не было. Рашит хотел было уже войти в комнату, но, услышав разговор, доносящийся через дверь, остановился. Он узнал голоса Петра Филипповича и Ольги Васильевны. Она горячо говорила:
— Почему вы возражаете против того, чтобы торжественно отметить ваш отъезд? Ведь вы на фронт, на поле боя уезжаете, а не в гости или в командировку в столицу.
— Но можно уйти на фронт, не создавая шума вокруг этого события. Пока нет и основания для этого. Вот возвращение с победой отметим. Я даже обижусь, если этого не случится.
— Петр Филиппович...
— Ольга Васильевна, все-таки будет так, как я сказал. Все узнают вечером, когда я отдам приказ о сдаче дел, а пока... — И, как бы предлагая перейти на другую тему, он продолжал: — Для приобретения учебников я перевел восемь тысяч рублей. Учтите, что по этой графе можно будет получить еще кое-что после первого января.
Ольга Васильевна в свою очередь, но, как показалось Рашиту, печально спросила:
— Хоть с нами и ребятами попрощаетесь?
— Обязательно, но договоримся, что о моем уходе пока ни слова. Пусть поймут как обычный обход... И для ребят это будет лучше, и сам буду спокойнее. А утром распрощаемся как следует.
Рашит глубоко взволновался, услышав об отъезде Петра Филипповича на фронт. Для него Стасюк был любимым воспитателем, и Рашиту казалось, что никто не сможет заменить его. Что станет теперь с колонией?
Он решил было сейчас же войти в кабинет, чтобы сказать начальнику, пусть он или остается, или заберет с собой на фронт всех старших ребят. Идти, так идти всем... Разве он сам не готов сегодня же уйти на фронт? Разве после отбоя, когда в корпусах потухает свет, среди ребят не начинаются заманчивые разговоры о фронте? Порою далеко за полночь.
Он вновь подумал о причинах вызова. Может быть, все-таки Петр Филиппович решил только ему открыть тайну отъезда? Он всегда чувствовал, что начальник благоволил к нему... И вдруг его охватил страх: неужели Стасюк вызывает его перед отъездом, чтобы сделать выговор?
Как только Ольга Васильевна вышла из кабинета, Рашит постучался.
Все до обидного так обыденно, так знакомо, точно никто и не собирался оставить колонию...
— Здравствуйте, Петр Филиппович!..
Стасюк внимательно взглянул на командира отряда.
-— Здравствуйте, Габдурахманов. Разве я уж не начальник колонии?
Рашит хотел было сказать, что в этот день он, Рашит, как и все ребята, может назвать его родным отцом, так он близок и дорог колонистам. Однако он промолчал, вспомнив, что лишь случайно узнал об отъезде Стасюка.
— Разрешите, товарищ начальник?
— Разрешаю. Военком отобрал пока всего одно заявление. Остальные вернул обратно — по возрасту не подходят.
Сказал и запнулся.
— Отобрал — мое заявление, — произнес он. — Пришло время мне уезжать на фронт. Утром распрощаюсь со всеми. — Взглянув на часы, добавил: — Время отбоя. А мне надо еще посетить наши корпуса.
— Разрешите сопровождать вас?
— Пошли.
«11 декабря 1941 г о д а.
Такого великолепного мороза еще не было. Ртутный столбик показывал 42 ниже нуля.
Из последней речи Стасюка, какую он произнес, уже стоя одной ногой в машине, я запомнил только одну фразу:
— Я знаю, завтра рядом со мной в окопах и траншеях увижу Габдурахманова и Еремеева, Богомолова и
