— Никогда больше, — Рашула медленно подошел к Петковичу и впился взглядом в его глаза, — вы не сможете гипнотизировать Мутавца. Только сегодня. Мутавац ложится в больницу.
— Прошу соблюдать порядок, прошу соблюдать порядок, — продолжает напоминать охранник у ворот, хотя все уже притихли.
Рашула не получает ответа. Внимательно, с тенью печали в глазах вглядывается в него Петкович и закрывает глаза рукой. Он будто утонул в своих мыслях, надолго застыв в таком положении, сохраняя только свое физическое присутствие здесь. И вдруг, словно проснувшись, тихо опускает руку и смотрит. На кого?
— Я знаю, — едва слышно говорит он, — знаю, что он уйдет и никогда не вернется назад. Так же, как ты однажды, — резко повернулся он к Мачеку и широко раскрыл глаза. — Ты ушел от меня рассерженный и никогда больше не был моим другом.
— Когда это я рассердился на тебя? — удивился Мачек. — Никогда, никогда я не переставал быть тебе другом.
— Я знаю, — повторяет Петкович убежденно и протягивает руку. — Когда я отказался продать тебе долговые расписки, а ты обиделся. Но я тебя прощаю, Мачек. Видишь, я не сумасшедший, а так нуждаюсь в друге, который меня не покинет в моем страшном «никогда больше». Да, в друге.
Голос его дрожит, он полон тепла, но и страха, что его оттолкнут. Мачек готов был разыграть роль обиженного, но, окинув взглядом всех вокруг, он только подмигнул, как бы говоря: что мне еще остается? И он пожал протянутую руку Петковича.
— Я тебе друг, Марко.
— Этого недостаточно, Мачек, — проворчал Рашула, взбешенный, что его номер с Петковичем не прошел. — Надо поцеловать его. Иудиным поцелуем доказать дружбу.
— Ты мне не друг, — у Петковича перехватило дыхание, он вырвал руку, замер и словно онемел.
— Это вы-то о Иудином поцелуе? — с изумлением взглянул Мачек на Рашулу, от растерянности он не знал, что ответить Петковичу. — Однако это уж чересчур! Иуда — вы, да, Иуда! — шагнул он к Рашуле, горя желанием расплатиться за все сегодняшние угрозы, которые волновали его все меньше.
— Я никогда не называл себя его другом. Вы бредите, — с оттенком досады смеется Рашула. — Если вы забыли, то не забыли мы. Господин Юришич свидетель, как вы говорили о своем друге, когда его здесь не было.
— А вы? — возмущается Мачек. — Что вы сами говорили о нем все утро? Вы больного человека хотите оставить здесь для того, чтобы… Вам, должно быть, приятно смотреть на его муки?
— Что вы тут сочиняете?
— Я не сочиняю. Поэтому вы и говорили о симуляции, а вот зачем — это ваша тайна, известная вам одному.
— Нет здесь никакой тайны, бедный мой Мачек, — овладел собой Рашула; в присутствии Юришича такой оборот дела ему неприятен. — А если бы, предположим, она была, то вы забываете, что как мой бывший служащий и секретный агент страхового общества вы не обязаны знать все дела своего шефа.
— Я ваш агент? Докажите, докажите!
— Lassen Sie, Herr[29] Рашула!
— Докажу в суде, не здесь. И тут уж все будет без подвоха, не в пример вам. Смешно, будто я кого-то хочу задержать. К сожалению, мое мнение здесь ничего не значит.
— Перестаньте! К чему вы выдумали, что Мутавац отправляется в больницу? Об этом никто ничего не знает.
Рашула действительно придумал это в последнюю минуту, и теперь ему самому неловко. Но ему не до объяснений.
— Даже если он не отправится в больницу, вы-то уж непременно попадете в другое место, — едва сдерживаясь, чтобы не закричать, подавляя ярость, проговорил Юришич. — Господин Петкович, оставьте этих нелюдей, они вам не друзья! Все, что они говорят, вас совершенно не касается.
Юришич считал, что должен был это сказать, потому что Петкович отшатнулся и весь дрожит, глубокие морщины прорезали его лоб, лицо помрачнело, как грозовая туча, готовая пролить крупные, неторопливые и тяжелые капли дождя. Этот человек может заплакать? Сейчас перед всеми? Похоже, это на самом деле произойдет. Что-то в нем сжимается, как будто кровь застывает и мягкие кровеносные сосуды твердеют, превращаются в железные прутья, много прутьев. Он словно втиснут в тюремную решетку. О, прочь, прочь, на свободу, к свету — а так все темно, черно, как в полночь! Он гибнет, тонет куда-то, откуда нет возврата. Вытащите меня! Разве никто не может меня спасти? Боль висит на нем, как камень, и тянет на дно. Это слезы свешиваются с его ресниц, словно свинцовые гири. Он судорожно схватился за руку Юришича, как за спасательный круг. И улыбнулся. Туча рассеялась, проглянуло светлое небо, залитое солнцем. Еще мгновение, и Петкович смеется, смеется сквозь слезы.
— Знаю, господин Юришич, все это меня не касается. Но касается того, второго Марко Петковича! Вы его не знаете, вы, может быть, только слышали о нем. Но почему он должен погибнуть, почему его, как канарейку, сажают в клетку, в желтую клетку, а потом в желтую могилу, в сумасшедший дом? Ведь и он ни в чем не виноват. Подождите, на кого он похож? — взгляд Петковича заскользил по двору, он оглядел всех заключенных и остановился на Мутавце. — Нет, это не он. Его здесь нет, верно, его пока нигде нет. Если, конечно, господин Майдак его уже не похоронил. Но я его найду, я его выкопаю из могилы. Неправда, что его никогда больше не будет, он снова появится, еще лучше, но дайте ему свободу и другие, более здоровые условия жизни. Он должен быть где-то здесь, среди нас, похожий на меня, сейчас еще тень, а потом свет, сейчас еще свет, а потом сияние…
В состоянии восторга, словно впал в транс, с отсутствующим взглядом, устремленным куда-то в неизвестность, медленно освободившись от рукопожатия Юришича, он вышел из онемевшей группы писарей и, оглядываясь по сторонам, сопровождаемый пристальными взглядами, зашагал нетвердой походкой по двору.
— Haluziniert[30], — шепелявит Розенкранц и гримасничает, как будто собирается что-то сделать, но боится.
Юришич стоит тихо, словно не дышит. Лицо кривится от судороги, он чувствует, что и сам готов заплакать. Кажется, что он отпустил сейчас не человека, а привидение, да и сам он вроде привидения. Да, здесь всякая доброта — привидение, загоняемая реальностью в могилу. Вот она, эта реальность, вокруг него.
— Теперь можете продолжить ваши рассуждения об Иуде, господа Искариоты. Жертва уже на кресте, — он поворачивается в сторону Мачека и тут же сталкивается взглядом с усмехающимся Рашулой. — А вы, возжелавшие видеть его здесь как можно дольше, посмотрите на него! Занятно смотреть, как люди страдают ради других.
— Занятно другое, — бросает ему Рашула через плечо. — Как вы легко вдруг набрасываетесь на Мачека!
Мачек что-то мямлит. Измученный, Юришич молча оставляет их и идет к поленнице, откуда виден весь двор и можно наблюдать за Петковичем. Мутавац насторожился в своем углу. В память ему врезалось, что здесь говорили о том, что ему нужно в больницу, из которой он никогда больше не вернется. У ворот охранник вполголоса выражает сочувствие Петковичу и призывает заключенных к порядку, недовольный, что они следят за ним и перешептываются. За Юришичем плетется Майдак, его словно окатили ушатом воды. Хоть в голове у него все перемешалось, он уверен, что только ему дано понять Петковича. Транс, транс! А на душе у Майдака горько, вместо ясности — мгла; приторно-сладко было у него во рту, когда он его открыл, наблюдая за Петковичем, а сейчас он чувствует тошнотворный вкус крови — Мачек початком разодрал ему нёбо. Униженный медиум, униженный и раненый. Почему Юришич не защитил его от Мачека? Почему не пожалел его, как Петковича, жалеть которого просто нелепо?
Не переставая улыбаться, бродит Петкович по двору, ищет своего двойника. Где же этот другой Петкович? Может, я и есть двойник? Я? Ему смешно и приятно. Догадка мелькнула, когда он остановился над могилкой канарейки: уж не двойник ли, то есть он сам, похоронен здесь! Долго стоит он над могилкой. Голубиное воркование донеслось до его ушей, он посмотрел вверх: ни он сам, ни тот, второй, не в могиле — они сейчас высоко, летят, купаются в свете, разносят приветы, цветы колеблются и, касаясь друг друга, позванивают.
Он сел на толстое полено, обросшее зеленым мхом. Над ним Юришич, а с другой стороны нависает над ним Майдак, но Петкович этого не замечает. Что-то напевает, скорее мысленно, чем вслух. Вытащил из кармана книгу стихов Гейне, открывает ее. И как будто тонет в терпких, дурманящих запахах, хмелеет, безмолвно погружаясь в свои мысли.
В эту минуту во дворе наступает тишина — так внезапно воцаряется молчание в шумной компании, когда входит кто-то неизвестный. И действительно, во двор вошел, точнее приплелся из здания тюрьмы, человечишко, старый, в потертом желтом плисовом пальто, в крестьянских штанах и опанках, носки которых сильно загнуты вверх. Добродушное, очень наивное лицо, с типично выпяченными скулами, с желтоватыми и растрепанными вислыми усами, зыркает глазами по двору — видно, что этот человек здесь еще не освоился. Суетливо, никого ни о чем не спрашивая, — боится, видно, — собирает он у поленницы, недалеко от Петковича, инструменты, необходимые для распилки дров. И все он делает так осторожно, что тишина во дворе кажется еще более глубокой. Слышится только равномерный топот шагов вокруг каштана. Как будто этот круг — часы, и они глухо тикают. И все становится еще тише. Светлее и тише.
