— Мне все надоело… — лениво протянула панна.
— Неужели уж все. А балы?
— Балы всего больше.
— Ты чем-то недовольна?
— Пожалуй, ты прав: я действительно недовольна. Сегодня приедет царевич, опять начнутся пиры да балы…
— Удивила ты меня, сестричка! Я думал, что довольнее тебя нет человека на белом свете!
— Нет, ты ошибся. Иной жизни мне хочется.
— Верно, мирной, деревенской?
— Ой, нет! В глуши я умерла бы со скуки.
— Так какой же? Кажется, вы живете не скучно.
— Не скучно? Да разве это — жизнь? — презрительно надув губки, промолвила красавица. — Слышать вечно одни и те же льстивые слова, видеть одних и тех же надушенных, завитых мальчишек-панов… Ха-ха! И это ты называешь не скучной жизнью? Нет, милый мой! Я хочу иного. Это — поддельный блеск, а я хочу настоящего. Что мне из того, что предо мной склоняется десяток-другой глупцов? Мне хочется, чтобы предо мною склонялись тысячи… Больше! Сотни тысяч.
Станислав еще никогда не видал Марины такою. Грудь красавицы поднималась неровно, на щеках загорелся яркий румянец, а глаза смотрели вдаль каким-то вдохновенным взглядом. Теперь она уже не казалась холодною статуей, это было живое существо, полное сильных и бурных страстей. Молодой пан смотрел на нее с удивлением.
— Так вот ты какая! — проговорил он задумчиво, — Тебе бы царицей быть, сестричка.
Панна как-то странно взглянула на него.
— Да. Я была бы недурной царицей, — тихо промолвила она.
— Вот выйди замуж за русского царевича! Чего же лучше? — шутливо заметил он.
Марина ничего не ответила.
— Разные люди бывают на свете, — заговорил, помолчав, Станислав. — Мне вот все хотелось вырваться на волю из отцовского дома, хотелось жизни отведать, а теперь… теперь мне кажется, что лучшая жизнь — это та, которую я жил в глуши нашего поместья… Там приволье, тишина, мирные занятия науками…
— Фу, что за жизнь! Может ли она привлекать? — воскликнула Марина.
Юноша пожал плечами.
— Как кого. Я бы был счастлив. Особенно если б подле меня была…
— Кто?
Станислав покраснел как вареный рак.
— Моя сестричка Марина, — пробормотал он.
Красавица звонко рассмеялась.
— Ха-ха! Уж не влюблен ли ты в меня? А? Признаться, я не думала, что победила твое одичавшее в деревне сердце. Влюблен? А?
— Я люблю тебя… Кто же может тебя не любить? Всякий, всякий! — с жаром вскричал юноша.
— Я вижу, что я на свою голову сделала тебя светским: ты уж и в любезности пустился, — смеялась Марина. — Но за откровенность вот тебе награда… Целуй!
Она поднесла к его губам свою маленькую белую ручку.
Станислав страстно припал к ней. Какое-то новое чувство, похожее на умиление, наполнило душу Марины, когда она увидела вспыхнувшее лицо и полные счастья глаза этого гиганта-«дикарька». Она уже без улыбки слегка коснулась губами его высокого лба и проговорила почти нежно:
— Ах ты мой славный дикарек!
Думали ли они, что мгновение, которое теперь переживали, будет единственным истинно светлым моментом в их жизни?
Сразу несколько холопов прибежали в сад.
— Царевич едет! — кричали они.
Панна Марина и Станислав поспешно покинули сад. Холодная жизнь опять вступила в свои права.
Димитрий въехал в Самбор торжественно. Слух, что Сигизмунд признал его истинным сыном царя Иоанна, успел распространиться, и на поклон к «московскому князю», несомненно, будущему царю Руси, съехалось в дом Мнишека немало знати.
Уже успели собраться сюда и любители всякого рода событий, дающих им возможность побуйствовать, пограбить и покичиться своим молодечеством. У этих людей был своего рода нюх, который их редко обманывал, и они чуяли, что из-за этого «царевича» загорится дело немалое и они получат полную возможность половить рыбку в мутной воде. Они составляли ядро той рати Димитрия, которая образовалась спустя некоторое время.
Крики: «Виват, Димитрий!» — оглашали воздух, музыка гремела. Все ликовало, лица у всех были такими радостными, будто обладатели их сами готовились занять царский престол.
Димитрий, подбоченясь, сидел на белом коне и горделиво раскланивался. Лицо его выражало удовольствие, глаза сияли. Почему же вдруг он вздрогнул и потупился? Почему вздрогнул и сидевший рядом с каким-то вельможей в карете патер Николай? Их обоих смутило одно и то же.
За толпой народа, у забора, они увидели одиноко стоявшую девушку. Она была еще очень молода; что-то Детское замечалось в ее маленькой фигурке. Но черты бледного личика выражали недетскую грусть. У нее были золотистые распущенные волосы; густые и длинные, они спускались на ее плечи, падали до земли. Венок из полевых цветов украшал ее голову. Это была ее единственная роскошь: одета она была в жалкие лохмотья. Быть может, пестрота и блеск поезда «царевича» привлекли ее внимание, но она смотрела безучастно до тех пор, пока не увидела Димитрия. Словно электрический ток пробежал по ней; она вздрогнула, румянец вспыхнул на исхудалых щеках, глаза радостно заблестели. Она хотела что-то крикнуть, но ей мешало волнение.
Между тем «царевич», вдруг побледневший, успел отъехать далеко, даже карета патера Николая, указавшего жирным пальцем на девушку и пробормотавшего: «Се — наказанная Богом блудница!» — успела миновать ее.
Улыбка счастья сбежала с лица девушки, крупные слезы заблестели в ее глазах.
— Ах, Григорий, Григорий! Да когда ж ты придешь? — скорбно прошептала она.
И долго, пока можно было видеть хоть верх шапки «царевича», пробиралась она в толпе. Ее толкали, бранили — она ничего не замечала и продолжала продвигаться вперед.
И только когда Димитрий спрыгнул с коня и вошел в дом сандомирского воеводы, она остановилась.
— Буду ждать! — прошептала девушка. — Ах, опять ждать! Когда же, когда же? — добавила печально она.
Это была Розалия.
Когда Григорий неожиданно ушел от нее, прочтя письмо патера Николая, она не могла понять, что с ним сталось. Тех нескольких фраз его, могущих ей открыть истину, она не разобрала хорошо. Прошел день, другой, неделя — Григорий не показывался. Потом всем стало ведомо, что Григорий — не кто иной, как русский «царевич». Она сперва не верила, но после должна была поверить своим глазам: она видела, как гордый князь Вишневецкий беседовал, как с равным, со своим бывшим слугой. Несколько раз она хотела попасться на глаза «царевича» Григория. Он взглядывал на нее мельком и отворачивался. Она не хотела допустить мысли, что он нарочно ее не замечает. Она каждый день ждала, что Григорий, хоть и «царевич», придет к ней: «Разве мог он забыть свою Розалию?» Но он не приходил. Мысль о нем постепенно стала единственной ее мыслью. Розалия стала рассеянной, отвечала невпопад. Наконец даже отец Николай заметил перемену в Розалии, старался допытаться, что с нею. Девушка упорно отмалчивалась.
Это было началом ее душевной болезни. Потом развитие недуга пошло быстрыми шагами.
Когда патер Николай собрался уезжать с «царевичем» к князю Константину Вишневецкому и Мнишеку, она упросила взять ее с собою.
— С чего это ты вздумала? — изумленно спросил патер.
— Мне… мне будет скучно здесь… — ответила девушка.
Отец Николай взял свою «экономку» с собою. Во время пути болезнь Розалии развилась вполне.
Как-то на привале, в поле, патеру Николаю доложили холопы, что с его «экономкой» творится что-то неладное. Он пошел взглянуть на нее.
Розалию он нашел сидящую на берегу ручья. Целая груда полевых цветов лежала рядом с нею. Она плела венок и напевала какую-то грустную песенку.
— Розалия! — окликнул ее патер.
Девушка не шевельнулась.
Патер подошел ближе, тронул ее за плечо и снова позвал. Она с досадой посмотрела на него.
— Не мешай! — проговорила она, снова берясь за свою работу.
— Что ты делаешь?
— Плету венок. Цветы скрасят меня. Я такая худенькая, некрасивая; он может меня разлюбить. Ты знаешь, ведь он сегодня придет! — добавила она таинственным шепотом. — Да, да! Только солнце закатится, он придет сюда, сядет рядом со мной. Мы опять, как прежде, будем с ним беседовать… Я буду целовать его очи…
Отец Николай густо покраснел: он начинал догадываться, что в словах Розалии скрывается не совсем приятная для него тайна.
— Кто он? — пробормотал патер.
— Тот, кого я люблю. Его зовут Григорием… Говорят, он теперь стал царевичем — не знаю, правда ли, знаю лишь одно, что я его люблю и он меня любит. Что ты так смотришь? Ты думаешь, он меня разлюбил? Разве он может разлюбить свою Розалию? Ха-ха! Да ведь он мне клялся!
Патер пыхтел, как рассвирепевший бык.
— Бог отнял у ней рассудок… Господь покарал нечестивую блудницу… Оставьте ее… — пробормотал он холопам, отходя от Розалии.
