Переговорив снова подробно с Мрацким, Никифор вполне успокоил его, уверив, что для него вернее получить от опекуна небольшую сумму денег, чем невесть какие обещания опекаемой и ее возлюбленного.
– Не сули журавля в небе, дай синицу в руки! – вот что, Сергей Сергеевич, всякий должен знать.
– Ну, а скажи, – кончил Мрацкий, – благополучно ли все это окончится… Вестимо для нас, для меня?
– Останется ли, хотите вы сказать, князь Льгов на месте? Полагаю, что останется… Может быть, убит и не будет, пуля – дура! А уж тяжко ранен наверное будет. И всякие свои ухищрения бросит. Всякому своя жизнь дорога! Коли и выздоровеет, предпочтет искать себе другую невесту-приданницу.
– Ну, все-таки лучше бы того… – выговорил Мрацкий и запнулся.
– Остаться ему на месте? – усмехнулся Никифор.
– Да, лучше бы…
– Вестимо, лучше! Да так, надо полагать, и будет!..
Наконец наступил и назначенный день. Еще поутру явился в Крутоярск посланный из Самары и привез Никифору письмо от князя Льгова, в котором тот уведомлял, что непременно в шесть часов вечера в санях, на тройке будет ждать в поле за садом.
Никифор показал письмо Нилочке и невольно подивился, глядя на молодую девушку. Она была холодна как лед. Лицо ее было спокойно, только глаза блестели ярче: то потухали, то вновь загорались еще более сильным огнем.
«Чудно! – думалось Неплюеву. – Вырастилась здесь, как малиновка в клетке, а все-таки бой! И не на такое дело, кажись, пошла бы… На войну пошла бы. Поглядеть на нее, – просто годится в царицы-монархини наша крутоярская царевна».
От Нилочки Никифор прошел к Мрацкому и тоже показал ему письмо князя.
– Смотрите, Сергей Сергеевич, – прибавил он, – вы не промахнитесь! Боюсь, вам бы не сплоховать!
– Что мне плоховать? Мое дело не мудреное, – отозвался Мрацкий. – Мои люди в срочный час в засаде будут.
От Мрацкого Никифор прошел в горницы Бориса и точно так же предупредил его, что ввечеру должно совершиться давно задуманное.
Здесь, в горнице Щепина, Никифор совершенно изменился. Говоря с Борисом, он сразу стал сумрачен, ни разу не поднял глаз на молодого капрала.
Кратко и сухо объяснившись с ним, он глухо прибавил:
– Помните же, Борис Андреевич, ваше дело – вместе с Неонилой Аркадьевной выйти из дому и провести ее в конец сада и посадить в сани, – больше от вас ничего не требуют. Коли вы в последнюю минуту струсите и не пойдете, то это будет с вашей стороны подлый обман.
– С чего же вы взяли, что я струшу? И чего мне трусить? В церковь я не поеду, вперед говорю… Прежде хотел, а теперь… не могу. Почему, не скажу вам, – грустно проговорил Борис. – Мне одна забота, что я все-таки, выходит, решился обманывать родную мать… ну, да бог даст, она простит! Зато я угожу и Нилочке, которую люблю как брат, и князю, которого тоже люблю… Что ж может меня остановить?
– Вот этого-то я и опасаюсь! – выговорил Никифор, не поднимая глаз. – Малодушие простое вдруг помехой будет… Как придется идти к Неониле Аркадьевне, струсите и на попятный, и все дело будет проиграно. Не может же она одна бежать через весь сад в потемках?! Уж лучше прямо теперь откажитесь, я вместо вас ее проведу. Тогда вы возьмитесь за мое дело – глядеть здесь, чтобы погони не было, а если будет, чтобы погоне из дома помешать.
– Нет, уж как сказано! – решил Борис. – Я в шесть часов ровнехонько заставлю Нилочку собраться и идти. И доведу ее до князя. Но дальше я ни шагу. А я так боюсь, как бы вдруг у нее робость не явилась.
– Ну, а я думаю, извините, единственный человек, который нам все дело может испортить, – это Борис Андреевич, который по малодушию в урочный час, вместо того, чтобы помогать, будет вот тут в горнице ахать, ахать да плакать, сам себя срамить. И ни шагу из своей горницы. От вас это станется!
– Вы не имеете никакого права говорить так, – обиделся наконец Борис. – Я даю честное слово, что свое дело сделаю. Да и, повторяю, бояться мне некого и нечего! В храме меня не будет, впредь говорю…
– Ну, ладно, давай бог! – произнес Никифор по-прежнему сумрачно и, не взглянув Борису в лицо, вышел из его комнаты.
И день этот пуще, чем все прежние, казался бесконечным днем для главных обитателей крутоярского дома. Он тянулся как вечность. Каждый минующий час казался целым нескончаемым днем.
Нилочка сидела у себя безвыходно, была холодна, спокойна, молчалива и не отрывалась от работы на пяльцах. Но то, что она вышивала, было совершенно спутано. Насколько казалось спокойно ее лицо, настолько смутно было на душе ее. Она горела как в огне, а сердце замирало и ныло… Мгновениями молодой девушке казалось, что она вместе со своим возлюбленным погибнет, что в этот же день окончится ее существование и его вместе с ней.
Мысль ее не шла далее калитки от сада в поле. Ей ясно представлялось, как она достигнет до того места, где князь будет ждать ее. Но что будет далее, она никак не могла представить себе.
Борис был тоже смущен, избегал разговаривать с матерью и не решался даже посмотреть ей в лицо, но вместе с тем какая-то непонятная тоска грызла его. С той минуты, что Никифор показал ему письмо князя и он узнал, что в этот же вечер непременно состоится похищение, – странное, необъяснимое чувство напало на молодого человека.
Он долго просидел у себя около окна, глядя на покрытую снегом окрестность, и все представлялось ему унылым, печальным. Побывав на минуту внизу, в горницах Нилочки, он снова вернулся к себе и снова просидел часа два, не двигаясь и глядя в окно.
Объяснить себе свое нравственное состояние, какого никогда у него не бывало ни в Крутоярске, ни в Петербурге, – он не мог.
Марьяна Игнатьевна не знала ничего о письме князя, но все узнала, сообразила. Она прочитала на лицах Нилочки и своего сына, что нынешний день – якобы роковой для них.
«Глупые дети, – думала она. – И на ум не приходит им, что они – куклы на потеху умных людей!»
Сергей Сергеевич сидел у себя и был угрюмее всех. Он всегда верил в успех своего предприятия. Один жених уже влюблен в Аксюту, другого похерят. Однако он тревожно обдумывал последствия того, что теперь, конечно, в точности будет исполнено Никифором. Как потом отвертеться? Во-первых, он будет отчасти в руках Никифора, у них будет общая тайна – преступление. А затем вопрос: сойдет ли с рук такое дело? Всякий поймет, кому была выгода отделаться от жениха Кошевой, за которого она сама собиралась замуж и за которого в это же время хлопочет в Петербурге у гетмана-графа прежний опекун.
Мрацкий сидел у себя угрюмо, погруженный в свои тяжелые думы, и изредка шепотом повторял вслух одно и то же:
– Не зарвался ли я? Не возомнил ли о себе чересчур? Не попасться бы мне!
Но затем он вздохнул протяжно и прибавил мысленно:
«Волка бояться – в лес не ходить!»
Наступили сумерки на дворе, и понемногу стемнело совсем. Потемнел и дом. Кое-где в горницах зажгли огоньки…
Огромный барский дом, большой сад, надворные строения, храм за рощицей – все имело свой обыкновенный, давний и всегдашний вид.
Но не так казалось оно двум существам, которые в эти мгновения будто томились под кровлей крутоярских палат, переживая душевные муки.
Нилочка уже часа два не находила себе места. Она двигалась без цели из одной своей горницы в другую или выходила в смежные парадные комнаты, в обе большие залы, угрюмые и пустынные, и бродила по ним, заглядывая в окно. Она озиралась на все, на горницы и на окрестность, тревожно и вопросительно, будто силилась узнать или прочесть где-либо на чем-либо ответ на вопрос: «Что будет?»
В воображении девушки рисовались картины близкого будущего, то отрадные, то ужасные…
Иногда ей представлялось, как она завтра явится сюда с мужем, как она, будучи уже по закону княгиней Льговой, смело и гордо заговорит с Мрацким.
Иногда же непонятный страх овладевал ею, и такая гнетущая тоска врывалась в сердце, как если б она собиралась идти добровольно на смерть.
Когда на больших часах в анненской гостиной пробило пять и по всем пустым горницам дома прозвучало мерно пять медленно звенящих ударов, Нилочка встрепенулась и стала прислушиваться. И каждый удар отзывался у нее в сердце. С рожденья слышала она этот бой, и никогда звуки эти не казались ей такими, как теперь… Это были странные звуки, унылые и зловещие, будто погребальные…
Слезы навернулись на глаза девушки…
– Когда будет бить шесть – что будет? – шепнула она, мысленно обращаясь к этим часам.
В то же время и Борис сидел у себя унылый, хотя с ним была забежавшая к нему Аксюта. Она знала, конечно, через него о сборах для бегства барышни. Девушка тоже была без всякой причины печальна, не имея возможности объяснить себе самой, что именно и почему лежит у нее камень на сердце.
Влюбленные сидели в углу горницы, задумавшись, и давно уже молчали.
Когда начало смеркаться, Борис заволновался. Он отпустил Аксюту и не знал, что ему делать. Идти за Нилочкой было рано, а ждать у себя урочного времени он не мог от волненья.
