Он несколько минут молча смотрел на залитый солнцем дворик.
— Этот платан посреди двора был посажен моим прадедом перед тем, как он отплыл на войну. В каморке у входной двери живет тот же раб-привратник с женой, которых я помню с детских лет. Мне было только пять, когда умер мой дед Гиппократ, и тогда отец переехал в Меропис и купил тот дом, где мы живем теперь.
Он снова посмотрел на Дафну и внезапно заговорил о другом.
— Почти все асклепиады женятся на девушках гораздо моложе себя. Может быть, так получается из-за долгих лет учения. Тебя, наверное, удивляет, что женщина, будь она молодой или старой, может оказаться столь неразумной, чтобы выйти замуж за асклепиада.
— Мне кажется, — ответила она, — разум имеет очень мало отношения к заключению браков… Сколько лет Фаргелии? — спросила она вдруг.
— Откуда ты про нее знаешь? — удивился он.
— Мне рассказывала твоя мать.
— Кажется, она моя ровесница, — ответил Гиппократ и вспомнил золотые волосы и танцующие ножки Фаргелии.
— Я унесу миску, — сказала Дафна, вставая.
Когда он передал ей миску, их взгляды снова надолго встретились.
— Ты ведь ждешь… — Гиппократ нерешительно замолчал. — Ты ведь ждешь сюда Клеомеда? Ты ни разу не упомянула о нем после своего приезда.
— Я не хочу его больше видеть! — с неожиданным раздражением воскликнула Дафна. — Может быть, потом я и передумаю, но пока кулачные бойцы мне не нравятся… Старые борцы нравятся мне куда больше! — помолчав, вдруг добавила она.
В дверях она обернулась и, смеясь, поглядела на него. Затем она исчезла, а Гиппократ, затаив дыхание, прислушивался к стуку ее сандалий, пока он не замер и в доме не воцарилась полная тишина.
Так, значит, думал он, Дафна решила отказать Клеомеду. Если они поссорились, не попробует ли Олимпия помирить их с его помощью? Он вспомнил их разговор в его приемной. Да, хотя Олимпия вела себя тогда очень странно, она, несомненно, искренне хотела, чтобы он взялся лечить Клеомеда. И он обещал, что поможет ей, если Клеомед будет нуждаться в его помощи. А нуждается ли он в ней? Почему Дафна тайком покинула их виллу?
Как странно, что Дафна заговорила о Фаргелии! Дафна — полная противоположность Фаргелии, и все же в обеих есть что-то манящее. Почему он вдруг стал об этом думать? То ли он утрачивает былую невозмутимость духа? То ли здесь, вдали от привычных занятий, ему не о чем больше размышлять? То ли он смутно ощущает, что одной медицины, одних бесед с учениками мало, чтобы сделать жизнь полной? Так, кажется, считает его мать. Пожалуй, она права.
* * *
Когда Дафна на следующее утро вошла к больной, она увидела, что Гиппократ, склонившись над старухой, щупает ее лоб.
— Жар спал! — воскликнул он радостно. — А ночью она вся горела. Сегодня она узнала меня. Правда, бабушка?
Фенарета открыла глаза, но вместо ответа сказала:
— Кто эта девушка? Я ее не знаю.
— Это Дафна, — ответил он. — Дочь Эврифона, книдского асклепиада. Она давно ухаживает за тобой.
— Я вижу ее в первый раз, — прошамкала Фенарета, устремив на Дафну взгляд своих глубоко запавших глаз. — Ну-ка поверни голову, голубушка, — вот-вот. Я так и думала. У нее профиль женщин из рода Гераклидов, настоящий греческий профиль. — И старуха закрыла глаза.
— Пришел человек, который помогает тебе накладывать лубки, — сказала Дафна.
— Очень хорошо, — ответил Гиппократ и продолжал, обращаясь к вошедшему: — Приподними нижний конец кровати и подложи под нее чурбак. А теперь легонько тяни за ступню, чтобы нога оставалась неподвижной, пока я буду снимать желобок и повязки. А ты, Дафна, принеси чистые повязки, таз с теплой водой и мыло. И будь рядом, ты мне понадобишься.
Днем Гиппократ сказал матери, что кризис благополучно миновал и можно больше не опасаться за жизнь Фенареты. И сломанные кости не сдвинулись! Боги оказались милостивыми к ней.
— А главное, — вмешалась Дафна, — Фенарета и знать не хочет, что ее внук — прославленный врач. Пока он менял повязки, она без конца бранила его и называла «неуклюжим», «копушей» и даже «дураком».
Они все засмеялись, словно вдруг освободившись от угнетавшей их тревоги, и Праксифея покачала головой.
— Она всегда любила поворчать! Ну, значит, моя свекровь уже совсем здорова. Когда я, еще совсем молоденькой, поселилась тут, она была очень добра ко мне, очень добра, но постоянно бранила меня и говорила мне напрямик все, что обо мне думала. В те дни она разговаривала так со всеми. А теперь, — она повернулась к сыну, — напрямик поговорю с тобою я, Гиппократ. Ты победил болезнь Фенареты. Я знаю, Аполлон может быть доволен тобой. Но сейчас тебе следует на время забыть, что ты врач. За стенами дома дожидается весна: птицы вьют гнезда, ранняя рожь наливает колосья. Дафна еще не знает, как красивы холмы и долины, которые лежат между Галасарной и горой Оромедон, — настоящий Элизиум для тех, кто умеет видеть! Я не забыла их… — Она вдруг повернулась и ушла, а Гиппократ с удивлением смотрел ей вслед. Когда же он взглянул на Дафну, то снова удивился: в ее глазах стояли слезы, и они блестели, как две звезды.
— Не хочешь ли ты, — выговорил он наконец, — не хочешь ли ты погулять немного? Только дорога, пожалуй, будет пыльная.
— Я пойду переоденусь. — И она чинно перешла через дворик, но у первой колонны вдруг кивнула ему, а потом, словно листок, танцующий на ветру, пробежала через весь перистиль, кружась вокруг каждой колонны.
Когда они уже собирались уходить, их окликнула Праксифея:
— Обед будет готов к закату — праздничный обед. Так что постарайтесь проголодаться как следует, а кроме того, купить тонких сыров. И еще, Гиппократ, если на горных лугах у дороги будут продавать мед, то возьми для меня немного.
Дверь за ними захлопнулась. Гиппократ посмотрел по сторонам, и, хотя все это было знакомо ему с детства, его охватило радостное возбуждение. Как приятно идти гулять, зная, что все благополучно и тревожиться не из-за чего! Над тропинкой, которая вела от дома к проезжей дороге, сплетали ветви старые оливы. Их корявые стволы по обеим ее сторонам причудливо изгибались. Молоденькие серовато-зеленые листочки были покрыты мохнатым пушком. А выше ярко синело небо.
— Ты будешь моим проводником, — сказала Дафна, — и я хочу увидеть все. Но, по-моему, это гудит печь. Наверное, идут приготовления к вечернему пиру.
И она побежала на звук, а он последовал за ней. За углом дома стояла большая каменная печь, в которой бушевало пламя. Жена привратника, сгорбленная старуха, похожая на добрую колдунью, возилась возле нее. Она с гордостью показала им большой котел, полный мяса и всяких специй, и миску с овощами, которые надо будет добавить в котел позже.
Вдруг рев огня мгновенно стих.
— Нагрелась в самый раз, — сказала старуха и, открыв дверцу, смахнула пушистый пепел. Потом она поставила в печь котел и с помощью длинной деревянной лопатки осторожно задвинула его в глубину, свободной рукой загораживая лицо от печного жара. Вслед за котлом она сунула туда железные листы с раскатанным на них тестом. Захлопнув дверцу, она медленно разогнула спину и, улыбаясь беззубым ртом, смотрела, как Гиппократ и Дафна идут рядом под древесным сводом.
Но тут прямо под ногами Гиппократа дорогу им перебежала черная кошка, и старуха закричала:
— Вернитесь! Скорее вернитесь!
Они остановились, и старуха, догнав их, стала на тропинке перед ними.
— Путь, в который вы пускаетесь, не будет гладким, — сказала она. — На нем вас поджидают беды и опасности, Лучше вернитесь.
— Но мы же отправляемся не в дальнюю поездку! — засмеялся Гиппократ. — Мы просто собрались немного погулять и купить меду.
Старуха покачала головой.
— Если то, что я вижу в ваших глазах, правда — а я думаю, что это правда, — то вы пускаетесь в путь, который продолжается до могилы.
С этими словами она оттянула ворот своей одежды и дважды плюнула себе на грудь. Затем вскинула руки над головой и отступила, давая им дорогу; они услышали, как она тихонько бормочет:
«Верностью свой путь украсьте,
Боги медом одарят вас».
— Гиппократ, — сказал Дафна, когда почти вся обсаженная оливами дорожка осталась позади, — неужели ты совсем не веришь в такие предзнаменования и в такие слова? Когда она говорила с нами, голос у нее был, как голос пифии. Как, по-твоему, не лучше ли нам все-таки вернуться, пока еще не поздно? Во время этой прогулки, на этом пути что-нибудь может случиться с тобой или со мной.
— Старушка всегда была на редкость суеверна, — улыбнулся Гиппократ. — Она наперечет знает все несчастливые дни календаря. И свою жизнь она посвящает тому, чтобы отвращать зло от себя и от других. Впрочем, я всегда верил, что она немножко колдунья. И знаю поверье о кошках. Но откуда могла эта бедная кошка узнать, что ждет нас по дороге? А если на самом деле никакой кошки не было, то какой оракул, какой бог внушил нам, будто мы ее видели?
