Богатый дом, с достатком. Всех почти коров и овец казаки им возвернули. Мол, ить на сбережение для хозяев брали добро. Матвей Москвин в благодарность за писарство изукрасил конек хаты резьбой дивной. Егорий прорезал в заборах семь бойниц, установил пушки. Не дом, а крепость.
— Ежли я тебя, Олеська, увижу еще хоть раз с этим оборванцем Ермошкой, сдеру шкуру! — бросил ложку Меркульев, завершая обед.
У Дуняши глаза от радости засияли, оживилась она. А Олеська ресницы опустила, покраснела. Даже шея девчачья покрылась малиновыми пятнами. Дарья помолчала величественно и поддержала главу семейства:
— Слушать надобно отца, Олеся!
— Я буду слушаться, мам! Да и этот голодранец Ермошка вовсе мне и не мил!
— Я знал, что ты у меня умница! — приласкал Меркульев дочку.
— Жениха мы тебе подберем! — подбодрила Олеську и Дарья.
— Я взамуж и не пойду никогда! Мне дома хорошо!
— А я пойду... и токмо за Ермошку! — серьезно глянула на отца Дуняша.
— Ермошке ты не приглянешься, — отшутился он.
Меркульев встал, потянулся, зевнул. Но зевок был нарочитым. Что-то раздражало и тревожило его. Ох, и поперечной девкой вырастет Дуня. Но рано еще заботиться о ней. Ноги тонкие, голенастые. Плечики острые. Не девка, а лучинка сосновая. И всегда серьезная. Такие женихов не находят долго. Такие обычно помирают печально. Ой, что это я о Дуняшке-то так? Кощунственно! Господи, прости мя! Ить родная кровинка, доченька...
Меркульев хотел уже было перекреститься, поднял руку... Но не свершил знамения. Конечно же, его огорчала и раздражала эта чертова богоматерь. Сто раз повелевал убрать икону. Дарья ни разу не возразила. Но греховодницу не выбросила. Он сам бы ее бросил в печку. Но кузнец по указу Дарьи обогатил оклад золотом и каменьями драгоценными. Главенствовал в окладе алый лал.
— А может, Дарья наказует меня ликом Аксиньи? Пронюхала, поди, что и я по ней, грешный, вздыхал. Притягательная была Ксюшка. Всех казаков на станице свела с ума. Да не так уж долго длится царство девичьей красы. Говорят, сейчас за Кланькой гоняются сотнями. А Верка Собакина завовсе царевна. Фарида у шинкаря — ягодка черноокая. Ин и бабы в станице сочные, тугие и приглядные. Радуйся хучь на Нюрку Коровину, хучь на Марию Телегину, хучь на мою благоверную Дарью!
Атаман вышел во двор, пролез под жердь в огород. Глянул в угол усадьбы, успокоился. Ничего не видно. Совсем даже заметить нельзя, что здесь ночью была выкопана земля. Рядом куча навоза. Надобно вообще завалить наземом сие место. Три дня назад пришел донос от старшего сына суедовского на отца. Сообщал Карп, что Тихон Суедов схоронил за своей баней ордынскую казну, украденную на обгорелом Урочище. Обидел отец Карпа, отделил его без одарения знатного. Карпуша от первой жены сынком был. Вторая жена Суедова, Хевронья, парня грызла. И отделила его по-голутвенному. А Карп трусоват. Подсмотрел, как отец казну прятал, настрочил ябеду. Ну и дурень! Выкопал бы ночью, к себе перенес! Кто бы узнал? А он вот — потерял последнюю возможность обогатеть!
Меркульев не стал торопиться с обличением. И об умножении казны войсковой не стал болеть. Взял он ночью лопату и разорил схорон за суедовской баней. Ордынскую казну перетащил атаман спокойно в свой огород. Решил, что и о себе, о своих детях позаботиться пришла пора. Добро потерянное, могло и не всплыть. Сокровище не так уж и велико — с пуд. Но на поколение достаточно.
Утром атаман собрал казаков, зачитал им открыто ябеду Карпа на родного отца. Пришли со стражей на усадьбу Тихона Суедова. Покопались за баней, ничего не нашли. Хозяина допросили с пристрастием. Поклялся он с целованием креста, что ничего не ведает об ордынской казне. Побили его за порождение плохого сына. А Карпа высекли за поклеп на отца. Золото и серебро ордынское осталось у Меркульева. И кто мог узнать об этом?
— Кучу-то навозную надобно перенести в энто место! — сказала Дарья, подходя к мужу с вилами.
— В ка-ка-кое ме-место? — начал заикаться атаман.
— В энто вот! — ткнула Дарья вилами туда, где ночью была зарыта в медном сундуке ордынская казна.
— Мир дому сему! Пошто поклонилась мне, Нюра!
— Проходи, Егорий. Испей молока топленого, шаньгу съешь горячую.
— А Илья-то где?
— На Магнит-гору с кузнецом ушел.
— Хороша шаньга! Что же тебе изладить надобно!
— У меня в погребе восемь бочек серебра...
— Серебро — не золото.
— А смогешь ты из него листы накатать?
— Смотря, Нюр, каки листы.
— Хочу крышу покрыть серебром.
— Уж не рехнулась ли ты, Нюрка?
— Не рехнулась, Егорий. Семья Коровиных стоятельна.
— Мое дело умельное, покрою по заказу! Но на всю крышу не хватит. Токмо конек и ребра изукрашу.
— Запрягай подводу, забирай бочки.
— Работы мне на семь ден.
— А пушки ты мне, Егорий, могешь установить во дворе?
— Золотишко на бочку и установлю! Сколько пушек?
— Семь. Чтобы в разные стороны топорщились!
— Сегодня к вечеру поставлю все семь.
— Токмо ты их не заряжай, Егорий. Мальцы мои рыжие побьют народ.
— Тогда зачем тебе пушки, Нюрка?
— А мы не худей Телегиных и Меркульевых.
— Да уж не худей, коли крышу зарешили покрыть серебром.
Магнит-гора рыжебока, вздымается пятью вершинами. Атач — вершина главная, отец четырех сыновей. Самый маленький сынок кудряв: холм березами зарос. Голова отца упирается в небо большим черным камнем, отвесной скалой из другой породы. Камень — будто папаха на голове. С камня беспрерывно взлетали птицы. Третий день наблюдали за ними Ермошка, Прокоп, Бориска и друзья их, которые таскали глыбы руды к берегу реки, к лодкам. Птицы взлетали с черного камня, не взмахивая крыльями. И смотреть на них было прелюбопытно. Подходят галки к самой кромке скалы, иногда бочком бросаются вниз. Но их подхватывает невидимым потоком, возносит в небо. И так — с утра до вечера. Рядом с Магнит-горой на одно поприще южнее высится Сосновая гора — красивая, темно-зеленая, хвойная. Сосны на ней разлаписты. Но и порублено много сосен башкирцами для выжигания железных криц в ямах.
Мальчишкам хотелось отдохнуть: на Сосновой горе посидеть, там брусника. На черный камень Магнит-горы порывались залезть Ермошка и Бориска. Но не можно бездельничать. Тяжелы рудные уродцы. А натаскать их надобно груду — на тридцать, а то и сорок лодок. Казацкая старшина ушла куда-то ночью на челнах. И Хорунжий к ним примкнул, а полк передал Герасиму Добряку. Новоявленный полковник оставил обоз у Магнит-горы, бросился с войском к реке Белой — грабить и жечь башкирские улусы. В обозе был слепой гусляр и подростки: Мишутка Собакин, Тереха Суедов, Гунайка Сударев, Вошка Белоносов, Егорка Зойкин и Тараска Мучагин. Все они оказались по указу Добряка под атаманством Ермошки. Любого из них он мог исполосовать нагайкой за непослушание.
И все таскали рудные камни с восхода до заката. Прокопка Телегин выбирал голыши покрупнее. Забросит на живот глыбу, обнимет ее, идет без роздыха до самой речки. Не уступали ему Андрюха Бугаенок и Митяй Обжора. Спотыкаются, обливаются соленым потом, а тащат великаньи куски. У Миколки Москвина и Демидки Скоблова рубахи засолонели, порвались в клочья. Тараска Мучага, сын мужицкий, удивлял всех медвежьей силой. Бориска не мог осилить крупные валуны, но с малыми камнями чаще шастал. У него куча руды на берегу речки не меньше была, чем у Ермошки и Прокопа.
Первым упал и заревел по-девчачьи Гунайка Сударев. Все перепугались. Окружили участливо товарища. Мож, камень уронил, ногу сломал? Мабуть, напала злая корча? Аль порвалась от натуги кишка?
— Что с тобой, Гунайка? — похлопал дружески по плечу Ермошка.
— Ой, не могу! Ой, спина болит! Загонял нас до смерти подлец Ермошка! Он выслуживается перед старшиной, робята! Едет на наших хребтах!
— Ермошке завсегда боле всех надобно! — окрысился Егорка Зойкин.
— Не буду таскать руду, — сказал зло Мишутка Собакин.
— А Ермошку побьем, — колоти его! — поднял палку Тереха Суедов.
— Топите его! Камнем ему по голове, камнем! — вскочил Вошка Белоносов.
Началась потасовка. Драка была свирепой, но короткой. Мятежников друзья Ермошки побили.
Разбиты носы и головы, лица и руки в крови... Но порядок навели. Все рысью стали бегать даже в гору. Росла груда руды. Будут у казаков на Яике добрые сабли, серпы и вилы, ножи и косы. Казак силен порохом и железом, не токмо смекалкой и смелостью. Не можно казаку без железа. Много надо руды.
Ермошка с ужасом замечал, что и при остервенелой работе дело двигается слабо. За четыре дня мальчишки не могли натаскать руды для тридцати-сорока лодок. Потребуется дней двадцать, не меньше. Вроде рядом гора с речкой, но трудно без подвод, без повозок. Чалого своего коня заставил Ермошка возить рудные глыбы. Повязывали два камня, подвешивали через спину по конским бокам. Но и это ничего не решало. Только зря бока побили коню.
