Французы же им отвечают:
— Увольте нас, господа, от таких предложений. Мы к вам пришли о пленниках толковать, а не о том, чтобы нам москвитянам изменить. Москвитяне народ грубый, а вы народ доблестный, так какая же нам будет слава вместе с вами против них воевать? А вот если мы с этим народом да ваш народ завоюем, вот тогда нам будет слава.
И поляки, устыдившись, замолчали.
Много поляков уже к нам перебежало. От них-то мы знаем все, что в монастыре делается. У врагов наших дела плохи: хлеба осталось на несколько дней. К тому же у поляков с казаками разлад и несогласие. А гонца их, которого они к королю послали за помощью, мы поймали.
Одержали мы великую победу. Слава Господу и святому Сергию, иже даровали нам на врагов одоление! И воеводе Григорию слава, и князю Михайлу Васильевичу (дай Бог ему здраву быть)!
Расскажу по-порядку.
Прибежали к нам два поляка-изменника и говорят:
— Да будет вам ведомо, что ныне Господь широко отверзает пред вами врата милосердия своего и предаёт всех врагов в ваши руки, если только сами удачу не упустите. Хлебные запасы в монастыре истощились, и казаки надумали бежать. А задние ворота у нас були завалены колодами, чтобы никто тайно не ушел, и чтобы вы ворота не выломали. Казаки же все колоды нынче разобрали и сожгли. И теперь нашим нет иного пути, кроме как искать спасения в бегстве.
Вечером, как стемнеет, все наши выйдут из монастыря украдкой и пойдут к реке Ламе. Идти же намерены между острожком и французским табором. И тут вы их сможете легко взять.
Воевода Григорий немедля послал за Петром Делавилем и держал с ним совет. А потом разделил войско на две части, и одну часть оставил в таборе, другую же повел к реке Ламе и посадил в засаду у плотины в лесу.
Выходили мы порознь и тайно, так чтобы поляки в монастыре ничего не приметили. Коней оставили, пешими шли. В лесу у реки мы спрятались по обе стороны дороги. Там мы всю ночь простояли тихо, огней не разводили и меж собою не разговаривали.
Когда уже стало светать, увидели мы поляков. Они шли и нас не замечали. Следом за войском везли обоз и наряд огнестрельный. Там мы с Григорием высмотрели Филарета Никитича: в одеждах святительских сидел он на возу.
Пропустили мы поляков меж своими отрядами и дали дойти почти до самой плотины. Тут Григорий подал знак, и все мы разом с громким возгласом из леса выскочили и ударили на врагов единовременно со всех сторон. Они и защищаться толком не могли. Порубили и постреляли мы их без счета.
Я был при Григории, и с нами еще полста лучших воинов. Вскочили мы в середину обоза и первым делом схватили святителя Филарета, сняли его с воза и в лес утащили.
Я хотел в сечу вернуться, но мне велели остаться при Филарете. Увели мы его в потайное местечко и схоронили под елкой. Он же нас благодарил со слезами и спасителями называл.
Наши почти всех поляков побили, лишь немногие из них убежали. Достался нам весь их обоз, все пушки и хоругви и всё награблоенное ими добро.
Стали мы мертвых считать, и насчитали поляков 1218, наших же только 24.
После этой превеликой победы вернулись мы к монастырю и вместе с французами вошли в самый монастырь. Григорий мне сказал:
— Поручаю тебе, друг мой Данило, дело наиважнейшее: святителя Филарета в Москву препроводить. Разузнай там о здоровье князя Михаила, и как заболел он и когда, и что перед тем было, и нет ли здесь чьего-то злоумышления, отравы или колдовства. Всё как есть выведай и немедля ко мне возвращайся. А я сейчас Делавиля отпущу в Можайск, сам же пойду с войском к Смоленску и где-нибудь близ дороги, между Можайском и Смоленском посередине, сострою острожек и там усядусь накрепко и буду тебя ждать.
Обещал он мне дать в помощь 15 человек.
— Больше дать не могу, мне люди нужнее. А дорога на Москву сейчас свободна.
В селе Глебове.
Поспешаю в Москву, везу святителя Филарета. Со мною 15 сторожей. А везу еще, опричь святителя, хоругви польские, и трубы их, и барабаны, и прочую бесовскую музыку, которую захватили мы при монастыре Иосифове.
Отец Филарет сам не много говорит, зато много слушает. Беспрестанно меня расспрашивает; я хоть и охотник поговорить и умелец, а и то устал.
Превыше всего любопытен Филарет о делах московских, о кознях боярских. Когда же узнал он о болезни князя Михаила Васильевича, преисполнился скорби и головой покачал.
— Плохая надежда на немецких дохтуров, — сказал он. — Царь Борис от той же хвори скончался, тоже у него кровь шла носом и горлом. А у Бориса дохтуров иноземных была тьма — любил он их сверх меры. Не помогли, не сумели болезни возвратить.
— Что же это за болезнь такая? — спросил я его. — Только ли при дворе царском она случается, только ли высочайшие роды поражает?
— Скоро все узнают, что это за болезнь, — сказал Филарет. — Но тебе первому скажу. Зовется она хворь Арсениева; ее царь Иван для врагов своих выпросил у аглицкой королевы, у Лизаветы. По успении царя Ивана с этой хворью учинилось дивно: она теперь только тех поражает и в гроб сводит, кто на пути у братьев Шуйских стоит.
И больше мне Филарет ничего не сказал до самого Глебова села, где мы на ночлег остановились.
В селе Крюкове.
Уж и Москва близко, а не у кого узнать о здоровье князя Михаила. Во всем селе осталось людишек с двадцать, и те-то дурные. Только знают кланяться да в ноги падать.
Филарет Никитич поверг меня ныне в смущение, спросив:
— Станет ли воевода Григорий Волуев служить царю Шуйскому, если узнает несомнительно, что царь с братьями своими отравили князя Михаила?
Я убоялся, не случилось бы чего худого с Григорием, если я правду отвечу, и потому сказал, что я-де ничего такого от Григория не слыхивал, а воевода он самый честный и доблестный, и изменником никогда не бывал, и сам на убиение изменников дерзостен и неумолим. Он же и Расстригу убил своею рукой.
Во граде доныне царствующем, в Москве.
Зачем, Господи, дал ты мне дожить до этого дня?! Зачем я в Троице во осаде не умер? Горе, горе, горе! Извели, сгубили князя Михаила злопакостные лютые волки, мерзостные змеи шипучие, многоядовитые. О завистники, о лицемеры, о ничтожные, о одною лишь подлостью славные, кровь пиющие черви! На кого вы подняли гнусные щупала свои? На светлое солнце наше, на того, кем одним спасалась земля русская!
О княже Михаиле! Кому ты нас оставил? Этим ли червям теперь полки уряжать? За эту ли нечисть смрадную нам на смерть идти? О, горе
Не могу больше риторик сочинять: перо из руки упадает и слезы заливают хартию.
Мая 17-го дня
О преставлении князя Михайла Васильевича Скопина
Вот как всё случилось (да простится мне, что коротко напишу. Вовек бы мне этого не писать!)
Народился сын у князя Ивана Воротынского, княжевич Алексей. И просил Воротынский князя Михаила быть крестным кумом, а княгиню Марью Малютину дочь Скуратову, жену Дмитрия Шуйского, просил быть крестной кумою. Князь Михайло отказаться не мог.
Вот пришло время пира почестного. А на крестинах, ежели кто не знает (я доселева не знал), такой есть обычай: крестная кума крестному куму чашу подносит, а он выпивает.
Как уж тут было княгине Марье удачу упустить, а мужу своему воеводское место не освободить? А и сам Дмитрий Шуйский жене не присоветовал ли? А и сам царь Василий им обоим не подсказал ли?
Уготовила княгиня Марья, дочь Малютина, в чаше питье лютое, смертное. И подает с поклоном князю Михаилу, а он берет и выпивает чашу досуха. И по малом времени нутро у него возмутилось, и не допировал он пира почестного, и поехал в дом свой, к матушке своей Елене Петровне. Матушка его увидела — не узнала. Лицо-то у князя страшно кровью залито, власы дыбом стоят, ноженьки подгибаются.
Пал князь Михайло на ложе своем, и забило его люто зло, и закричал он голосом громким, жалостным. Кровь же из носа и горла так и хлещет.
И дохтуры немецкие не помогли ему. Идя со двора его княжеского, дохтуры эти плакали, словно о господине своем.
Преставился князь Михайло. Как описать мне плач всенародный и всеобщее горькое сетование?
Пошли люди московские к дому Дмитрия Шуйского, хотели его с женою в клочки разорвать. Но царь прислал войско и отбил брата своего. А полтом царь слезы лицемерные лил, оплакивал князя Михаила. И даже удостоил его царского погребения: в соборе Архангельском его положили, где цари лежат. И твердили народу, дескать, смерть князю учинилась Божьим судом. И о яде ни слова.
Яков Делагарди, когда узнал о кончине князя, прибежал в слезах к дому его и хотел видеть тело покойного друга своего. Сторожа не хотели Якова пустить из-за его неверия. Но он на них так закричал гневно, и такими грубыми словами их облаял, что они в страхе расступились.
