Передал я Григорию грамоту от Филарета Никитича. Григорий на грамоту взглянул, усмехнулся и мне ее вернул:
— Прочти, — говорит, — Данило, мне это писание. Я в книжном почитании не силен, а тут и почерк корявый.
Стал я грамоту читать, а там слова недоумительные, с большой хитростью лукаво сплетенные:
«Воевода Григорий. Митрополит Ростовский Филарет тебе челом бьет. Государь Василий Иванович ныне в большой силе; у брата его Димитрия 40000 войска, да у Якова 8000 иноземцев. Ежели побьют они поляков, то царство Василиево премного укрепится и от всех врагов учинится неопасно. Ты же грамоту читай да сам разумей. Буде Жигимонт из-под града Смоленска пошлет войско на Москву, и придет то войско к острогу твоему, ты уж пожалуй, порадей за великую Россию, да не губи напрасно воинства христианского, не дай крови православной втуне пролиться.
Поляки твоими победами премного напуганы, и, Бог даст, убоятся твоей славы и станут предлагать мир почестный. Так ты не упрямься сверх меры: нам ведь только и нужно, чтобы Жигимонт из-под Смоленска убрался, и войско свое увел, и чтобы православную веру не попирал, и прочая, о чем мы с Жигимонтом уговор имели еще в феврале месяце и на что нам Жигимонт свое королевское слово давал.
А о том, как преставился преславный государь наш князь Михайло Васильевич, и отчего, тебе твой приятель расскажет.
Полагаемся и уповаем на мудрое рассуждение твое.»
Задумался Григорий, а грамотку у меня забрал и порвал. И приказал мне о грамотке помалкивать, чтобы в войске никакой смуты не учинилось.
Сведали мы, что Жигимонт, узнав о смерти славного князя Михаила, расхрабрился на нас и задумал Москву взять, и послал гетмана Жолкевского с войском навстречу Дмитрию Шуйскому. Сказывают, что этот Жолкевский — самый доблестный воевода у поляков, и к тому же честный человек: он короля своего долго просил и умолял не ходить войной на Российское государство. И уже скоро гетман будет здесь, у острога нашего.
Григорий, узнав об этом, вывел нас, человек 500, из крепости, и пошли мы к речке, которая здесь неподалеку течет, а поперек нее плотина насыпана. Вода-то сейчас спущена, и сама речка изрядно усохла, так что вернее было бы назвать ее болотом. На плотине положены были мостки деревянные, и опричь этих мостков другого прохода для конного польского войска здесь нет. Вот нам Григорий и велел мостки разобрать. Мы это исполнили, и стала на месте дороги грязь и топь. Наложены же были эти мостки по указу Расстриги, когда он к Маринкиному приезду, чтобы она в грязи не увязла, всю сию Смоленскую дорогу хотел сделать, как в Польше.
После посадил Григорий Волуев людей в засаду у плотины, в густую заросль травы палочника (эта трава выше человеческого росту, лист как у осоки, а на верху стебля толстые палки черные из плотного пуху). А мы с Григорием вернулись в острог.
— Что же, — сказал я ему, — Воевода Григорий? Постоим за царя Василия?
— Бог судья царю Василию, — сказал Григорий. — Не уйдет он от кары господней. А я еще изменником не бывал. Стоять же будем не за царя, а за святую православную веру и за государство Российское. А губить понапрасну христианское воинство я не стану, по слову Филаретову.
Омрачилось чело Григориево думами тяжкими; по всему видать, что он в недоумении великом и в смятении: сам не знает, как поступить и что делать. Я сказал ему:
— Пусть будет, как Бог рассудит. Доверимся Господу нашему Иисусу Христу, ему же слава вовеки.
— Аминь, — сказал Григорий и велел подать водки и рыбы соленой. — Выпьем, Данило, за упокой души князя Михаила Васильевича!
Наутро Григорий послал новый отряд сменить тех, кто в засаде ночь просидели. А меня не послал в засаду, сказал:
— Сиди тут, Данило, со мной. Целей будешь.
И опять хотел водки испить, но передумал. И так сидели мы в остроге до первого вечернего часа. А потом прибежал в острог Ефимко Квашня, что в засаде сидел, и сказал, что войско вражеское уже к речке подходит.
— Ну так сидите там тихо, — сказал Григорий. — Из травы не вылазьте, чтоб вас литва не приметила. А как перейдут плотину, нападайте с обеих сторон. Ежели понадобится, я вам подмогу пришлю.
Потом прибежал еще гонец и говорит:
— Литва через реку идти не хочет, становятся табором на той стороне.
А Григорий рукой махнул и молвил:
— Ну и ладно, а ваше дело тихонько сидеть и из травы не высовываться. Утром вас сменят.
И этот гонец ушел, а мы сидели еще несколько времени в остроге. Вдруг слышим крики и стук пищальный. Пошли мы с Григорием на вал, к стене рубленой, и стали через бойницы смотреть. Видим: бегут наши полем к острогу, словно зайцы от псов, многие даже оружие бросили.
— Вишь ты, — сказал Григорий. — Поляки-то наших обманули. Знать, плохо прятались, не утаились. А ведь говорил я им: сидите тихо. Но и Жолкевский молодец.
Выбежал тут князь Елецкий из избы своей, осмотрелся и как заорет:
— Беда! Измена! Дурак ты, Григорий, сукин сын! Где же твоя немецкая наука?
— Не кричи, князь, — говорит Григорий. — Поди-ка лучше, покажи мне, убогому, как надобно воевать. Бери войско и иди на подмогу.
Отворили ворота; князь Елецкий сам вскочил в седло и повел 3000 конных к речке. Тут и поляки из лесу показались; дали залп из пищалей; и все наше войско тотчас поворотило вспять. А поляки ружья перезаряжают и еще залп вдогонку посылают.
Бросились наши опрометью к острогу, а впереди сам князь Елецкий. Некоторые, ужасом объяты, проскакали мимо и в лесу скрылись.
Когда все беглецы вошли в крепость, мы ворота затворили. А поляки вокруг острога встали.
Григорий расставил людей у бойниц, а сам поднялся на возвышенное место и закричал на весь острог:
— Что ж вы, братцы, плохо воюете? Или хотите, чтобы литва нас завоевала и государство наше в латинскую землю превратило? Ладно, подурили и будет! Острога мы не сдадим! Сядем тут насмерть! И да свершится божий суд над нами, и над литвой, и над царем Василием!
Сели мы в осаду.
В Цареве-Займище в остроге, в осаде.
Сидим седьмой день. Григорий гонцов послал к Дмитрию Шуйскому за подмогой. Войско наше отнюдь не унывает. Запасов у нас довольно. Острог крепкий, а поджечь его полякам непросто из-за высокого вала. Есть у нас и добрые затинные пищали. А у гетмана Жолкевского всего-то две пушечки; людей же не более, чем у нас. Поляки к острогу не приступают и никаких пакостей нам не учиняют, только держат взаперти.
Воевода Григорий явно укрепился духом, приободрился сам и нас подбадривает, ходит посмеивается, а водку пить бросил.
Подъезжали к острогу гетман Жолкевский, да изменник Михайла Салтыков, да атаман Ивашко Заруцкий: уговаривали сдаться. Григорий же им так отвечал:
— С Михалкой Салтыковым, с вором, я и толковать не буду. Пусть он отъедет отселева, а нето мы его сейчас застрелим. А тебе, пан гетман, я вот что скажу: не мёл бы ты языком попусту. Тебе ведь нас не взять. Мы тут хоть до зимы просидим. Поди-ка, побей сначала Дмитрия Шуйского и немцев. Вот если ты их побьешь, тогда мы с тобой побеседуем.
В Цареве Займище, в том же остроге, но уже не в осаде.
Всего-то пять дней миновало, а какая великая и странная перемена нечаянно совершилась в судьбе нашей, да не только нашей, а всего царства Российского! Даже от такой перемены у меня в мыслях учинилось смятение и нестроение. И не знаю, как высказать и описать то, что с нами случилось. Господа читающие! Не прогневайтесь на дурость мою, если путано напишу и бестолково. Истинно, разум мой ныне в помрачении изрядном.
Началось с того, что пробрался к нам в острог гонец от Дмитрия Шуйского. Сказал он, что войско царское уже близко, у села Клушина стоит в поле. И скоро они придут и из осады нас вызволят. А князь Дмитрий воеводе Григорию шлет поклон и сулит ему за верную службу два сорока соболей. И приказывает напасть на врагов в тот же час, когда нападет на них московское войско.
Почесал Григорий бороду и сказал мне:
— А знаешь, Данило, если этот Дмитрий и впрямь со своими пятьюдесятью тысячами ударит на Жолкевского, да еще мы из острога пособим, то ведь от Жолкевского с его отрядиком мокрое место останется.
Почесал Григорий в другой раз бороду и сказал еще:
— Но Жолкевский тоже не лыком шит: он и сам понимает, что нельзя ему допускать Дмитрия до Царева Займища. Стало быть, гетман захочет Дмитрия упредить и первым на него напасть.
Наконец, почесал Григорий бороду в третий раз, и, додумав думу свою, рек:
— Клушино отсюда недалече; Шуйский уже завтра может сюда пожаловать. А потому и Жолкевскому медлить нельзя. А значит, видит Бог, нынешней же ночью надобно Шуйскому ждать нападения. Вот что, Данило, — тут он ко мне оборотился, а всем прочим повелел выйти вон из избы. — Доселева ты мне верно служил и не единожды мне удружил. Сослужи теперь службу величайшую. Беги-ка ты немедля в село Клушино и скажи Дмитрию, чтоб остерегся. Потому что гетману осталась одна последняя надежда: сегодня ночью напасть внезапно на московское войско и побить всех спящими. Иначе ему самому конец настанет, и он о том знает. А если тебе невмоготу с Дмитрием говорить, то Якову скажи. Яков-то человек достойный.
