VIII. С раненым гладиатором, — продолжал Вардий, — его Феникс сравнил, когда на следующее утро рассказывал мне об их, с позволения сказать, беседе. И, кончив рассказ, воскликнул:
«Никто еще так глубоко в меня не заглядывал, чтобы понять, что я — человек любви. Действительно, для нее живу, и кроме нее мне ничего не надо на свете!.. Ну, разве ты, милый мой Тутик! Но мы ведь с тобой — почти что одно и то же… Какая замечательная чуткость, оказывается, заключена в этом таком большом и суровом на первый взгляд человеке! Ты представляешь?!»
«Да, теперь очень живо представил, — спокойно ответил я. — Страшный он человек. Исчадье ада. Демон ночи… Страшно, что такие люди живут среди нас».
«Да что ты?! — радостно удивился Феникс. — Юл в этот раз совершенно не был похож на демона. Он сбросил с себя наконец ту маску, которой всегда прикрывался. И я увидел его настоящего — искреннего, страдающего, беззащитного, как ребенок!»
«Ты не понял, — возразил я, пытаясь сохранять спокойствие. — Он на себя новую маску надел, чтобы еще сильнее тебя обмануть».
«Говорю: не было никакой маски, — тихо ответил мне Феникс. — Он любит, как я люблю. Ведь только по-настоящему любящий человек может понять, что истинная любовь требует искренности, мудрости и милосердия. Ты слышал, чтобы какой-нибудь поэт или философ утверждал подобное? Это его собственное открытие!.. Он когда-то видел такую любовь, он к ней прикоснулся. А теперь мучительно ищет, потому что ни в ком не может найти».
Тут я не выдержал и почти закричал:
«Ищет любви?! Опомнись! Ложь и ненависть — вот его цель! Он ненавидит великого человека и лжет про него! Август не убивал Марка Антония — тот сам покончил с собой. Август не отдавал команды отравить Фульвию — никогда я в этот бред не поверю!..Не знаю, как там на самом деле произошло с Антиллом, но думаю, что и здесь сочинил и солгал!.. Ведь его, Юла, другого сына своего злейшего врага, Август приютил в своем доме, вскормил, воспитал, пригрел у себя на груди.! А этот змееныш, похоже, уже тогда, в своем детстве, возненавидел своих благодетелей и решил расплатиться с ними за всё, что они для него сделали…»
«За мать, за отца, за брата, которого зарезали, как барана… или кого они там режут в Египте ради своих богов», — прерывая мою гневную проповедь, покорно как бы согласился со мной Феникс.
Я еще больше распалился:
«Ладно! Допустим, что Августа ему есть за что ненавидеть! Но согласись: человека, который от убийцы своих родителей принимает звания и чины, ненавидит, но женится по его приказу, жаждет отомстить, но кланяется и приветствует в толпе клиентов и слуг, во всеуслышание желает радоваться и здравствовать, а в глубине души или в укромном местечке, на всякий случай по-гречески, обличает и проклинает… — такого человека трудно назвать чутким и любящим, как ты его называешь!»
«Да, трудно, — с той же быстрой покорностью согласился со мной Феникс. — Но, понимаешь, этого человека нельзя унижать. Он для этого слишком гордый».
«Ну, так ненавидь кого-нибудь одного! Зачем же ты весь мир вокруг себя ненавидишь?! Зачем презираешь всех без разбору римских женщин, обвиняя их в лицемерии и жестокости?»
«Говорю тебе, — тихо ответил Феникс, — таких, как он… и моя Госпожа… их нельзя безнаказанно унижать. Они слишком больно от этого страдают… Тебе не кажется?»
«Мне другое кажется! — вскричал я. — Нет, я теперь уже не сомневаюсь, что Юл уже давно настраивает тебя против Августа, против Ливии, против Тиберия. Хуже того, он тебя подставляет! Он прячется за твою спину и из-за нее наносит удары своим врагам, но так, чтобы люди считали, что это ты соблазняешь Юлию, ты клевещешь на Тиберия, ты сеешь раздор в семье императора… Прислушайся к тому, как люди судачат об отъезде Тиберия! Юла Антония никто не упоминает — все говорят о тебе!.. Ты нужен ему как прикрытие, как наживка. Он строит из себя твоего друга. А на самом деле если не презирает тебя, то наверняка считает человеком наивным и слабым, которого так легко обмануть, затащить в самую глупую ловушку. Любимую женщину можно у него отнять, у него на глазах ругаться над ее телом!..»
Я запнулся, почувствовав, что в своей запальчивости, в своем давнишнем желании открыть глаза любимому другу я зашел за черту, которую нельзя было преступать…Я с ужасом посмотрел на Феникса, ожидая от него… Я всё что угодно ожидал от него.
Но он молчал и смотрел на меня… Так смотрит мужчина на женщину, которая устроила ему сцену ревности: он-то уверен в своей невиновности, а она кипятится, ругается, оскорбляет.
«Тутик, ты чего от меня хочешь?» — ласково спросил меня Феникс.
Я растерялся.
«Я хочу…» — начал я.
Но Феникс меня перебил. Он сказал:
«Я знаю, чего ты хочешь. Но Юла я не оставлю. Я не знал, что он так несчастен. Я его не предам. Не брошу в его беде. Мы с ним, как Еврипид говорит, средь рынка в одной колодке сидим… Юл прав: из нас вынули сердце, стерли в нас память. У нас всё забрали, оставив нам одну Госпожу. Юлу, может быть, и вправду — для ненависти и для мести. А мне… Я очень надеюсь, что Юл у меня эту ненависть заберет. И не потому, что я устал ненавидеть. Нет, Тутик, когда я ее ненавижу, я ее, оказывается, еще сильнее люблю. Чем дальше, тем больнее… Больше всего на свете я сейчас хочу не любить — никого и никогда! Ты понимаешь, о чем я?.. Как жрец Кибелы оскопляет себя, посвящая Великой Матери. Мне надо взять нож и отрезать, рану прижечь. В душе, а не в теле!.. Я постараюсь любить нелюбовь… А ты меня не ругай больше. Ты меня постарайся понять, как всегда понимал… И не бойся: никто меня не обманет и не подставит. Если я полюблю нелюбовь, я стану, как бог, для всех недоступным…»
Он очень сбивчиво и сумбурно описывал эту новую стадию фаэтонизма, к которой теперь приближался.
Тут Вардий ко мне наклонился и принялся разглядывать мои волосы. И говорил тихо и вкрадчиво:
IX. — Такова была теория. А вот какова практика: он, до этого целомудренный, как весталка, стал чуть ли не ежедневно ходить к заработчицам. Причем выбирал самые грязные и дешевые притоны, а в этих притонах, как мне доносили, — самых уродливых с виду и вульгарных повадками шлюх. Что он с ними творил, я его не расспрашивал. Но несколько лет спустя, когда он за несколько дней написал свои «Лекарства», я там обнаружил и теперь предлагаю нам в объяснение. Ну, скажем:
Стыдно сказать, но скажу: выбирай такие объятья,
Чтобы сильнее всего женский коверкали вид.
Или вот, например:
Ставни раскрой навстречу свободному свету,
Ибо срамное в телах вдвое срамней на свету.
Зоркий взгляд обрати на всё, что претит в ее теле,
И, заприметив, уже не выпускай из ума.
Говоря это, Вардий начал гладить меня по голове: легкими, ласковыми прикосновениями. И продолжал:
— Или вот еще:
Хорошо иметь двух козочек сразу;
Ежели можно троих, это надежней всего.
Часто, когда разбегается дух по разным дорогам,
Силы теряя свои, гаснет любовь от любви…
Вардий неожиданно ущипнул меня за шею. Я дернулся и хотел приподняться. Но Гней Эдий удержал меня левой рукой.
— Я его как-то спросил, — продолжал Вардий: — «Ты, который имел и имеешь столько чистых поклонниц, зачем тебе эти грязные лоханки?» — А он: «С ними легче себя выхолащивать. И, когда им заплатишь, они тут же уходят… Но ты прав. Этот путь слишком прост». Так ответил мне Феникс. И знаешь, что выдумал? Он поселил у себя на вилле двух каких-то вольноотпущенниц, то ли самниток, то ли луканок, а к ним скоро прибавил актерскую пару, мужа с женой, каких-то южных калабров, у которых, что называется, «всё время чешется»… Этих калабров он разместил у себя в атрии, установив для них широкое ложе, на котором они в любое время суток занимались любовью, всему дому на обозрение. А квочек-луканок он заставлял… Позволь, я опять процитирую:
Коли ей отказала в каком-то уменье
Матерь-природа, — проси это уменье явить.
Пусть она песню споет, коли нет у ней голоса в горле.
Пусть она в пляску пойдет, если не гнется рука;
Выговор слыша дурной, говори с нею чаще и чаще…
Так вот, он одну заставлял петь и даже плясать. А с другой беспрестанно заговаривал, хотя бедная от природы была косноязычной, зубы выпирали вперед, глаза слезились…Часто бывая на вилле у Феникса, я имел удовольствие созерцать эти мерзости. Если мы были в триклинии, одна из луканок непременно выла в такт нашей беседе. Если мы уходили в экседру, там нас встречала вторая самнитка, которой мой друг беспрестанно задавал вопросы, дабы она еще сильнее торчала зубами и краснела глазами. А в атрии в это время пыхтели и работали друг над другом артисты-калабры.
