Гней Эдий левой рукой распустил на мне пояс. А правая его рука скользнула мне под тунику и стала гладить мне грудь. И Вардий продолжал:
— Эдак себя терзая, опустошая, до омерзения доводя, он после этих экзекуций, часто сразу после безумства с порнами, отправлялся в Карины, к Юлии, как правило, с Юлом Антонием, но иногда, когда тот бывал занят делами, — один, изможденный, истасканный, с потухшим взглядом, с пересохшими губами, часто нетрезвый, неряшливый, всклокоченный, маленький, вялый, размякший…
Нанизывая эти многочисленные определения друг на друга, Вардий не переставал меня гладить. Рука его с моей груди перебралась мне на живот, с живота…
Я не выдержал. Я схватил его руку и резко вытащил у себя из-под туники. Прямо-таки выбросил наружу!
Гней Эдий тут же от меня отпрянул и довольно испуганно воскликнул:
— А что ты на меня накинулся?!.. Юлия никогда ему не отказывала! Всегда впускала в дом, в каком бы виде он ни являлся… Думаю, он таращился на нее так, как ты сейчас на меня вылупился. Может быть, раздевал взглядом и сравнивал со своими шлюхами. Может быть, на разные лады вспоминал те унижения, которым она его подвергала… Не знаю. Он мне о своих посещениях не рассказывал. Но в «Лекарстве» мне вспоминаются такие стихи:
Стало быть, вот мой совет: приводи себе чаще на память
Всё, что девица твоя сделала злого тебе…
Это тверди про себя — и озлобятся все твои чувства,
Это тверди — и взрастет в сердце твоем неприязнь…
— Наверно, что-то подобное внушал себе и заставлял испытывать.
И представь себе! — уже без всякого испуга воскликнул Вардий. — При всем при том у него начались чуть ли не любовные отношения с Юлом Антонием! Он и Гракха, Юлиного прежнего любовника, как ты помнишь, боготворил. Но с Юлом было иное. Феникс чуть ли не каждое утро отправлялся его приветствовать, проделывая на рассвете довольно большой путь от своей виллы до города и почти через весь город — Юл жил между Большим цирком и восточным склоном Авентина. Он, Феникс, маленький и изящный, тянулся к этому суровому великану, как девушка тянется к своему возлюбленному: говоря с ним, норовил к нему прикоснуться — будто случайно дотронуться до его руки, или погладить его по спине, якобы расправляя складки одежды, или, когда тот сидел, нечаянно положить на плечо голову, или задумчиво поправить прическу…
Тут Вардий опять ко мне потянулся, словно хотел наглядно продемонстрировать, как Феникс обхаживал Юла Антония.
Я вскочил с ложа и заявил:
— Спасибо. Спасибо за угощение… Мне пора… Я обещал… — Я никак не мог придумать, что и кому я обещал, и поэтому еще решительнее прибавил: — Мне давно пора! Меня ждут!
Эдий Вардий ничуть не удивился моему порыву. Он усмехнулся, лукаво мне подмигнул, одобрительно кивнул головой и ответил:
— А ведь и правда — пора. Мы с тобой заболтались. Как-нибудь в другой раз расскажу, чем дело закончилось.
Уходя от Гнея Эдия, я пообещал себе, что больше к нему не приду. Рассказы его мне были весьма интересны. Но поглаживания его мне совсем не понравились. Они возбудили во мне какое-то гадкое и липкое чувство.
Свасория двадцать первая. Фаэтон. Обуглился
И что ты думаешь, Луций! Я едва успел прийти домой — ты помнишь, мы с Лусеной жили у римлянина-гельвета Гая Рута Кулана? — к нам во двор явился один из посыльных рабов Вардия, который объявил мне, что Гней Эдий приглашает меня этим же вечером у него отобедать.
Я, помнится, сказал, что занят, чем очень удивил раба, который заметил: какие могут быть дела у юноши, когда его призывает к себе столь уважаемый господин?
Тогда я сослался на нездоровье. И раб еще искреннее удивился: только что был здоров и вдруг — на тебе, заболел!
Не зная, какую еще выдвинуть причину, я заявил, что сделаю всё возможное, чтобы к вечеру быть у Вардия, однако не обещаю. «Никто от тебя обещаний не требует, — снисходительно улыбнулся мне раб и сурово прибавил: — Надо просто прийти вечером. Это понятно?»
Я сказал, что понятно. И раб ушел.
А вечером я вышел из дома и отправился гулять по окрестностям, специально — в противоположную сторону от Вардиевой виллы, на юг, по дороге вдоль озера; благо, ярко светила луна, и мне не потребовалось ни факела, ни фонаря.
На следующее утро я пошел в школу. Не более часа там отсидел, как вдруг в класс без всякого предупреждения вошел Гней Эдий Вардий. Ученики повскакали со скамеек, Манций-учитель как птица вспорхнул-взлетел с кафедры и, подлетев к благодетелю, зачирикал и затрепетал крылышками. А Гней Эдий, непривычно для него хмурый и чуть ли не злой, ткнул пальцем в мою сторону и процедил:
— Вот этого забираю. Раз он сидит у тебя, значит, здоров.
— Конечно, забирай. Конечно, здоров, — в ответ лепетал-щебетал услужливый Манций.
Выбора у меня, как ты видишь, не было. Откажись я следовать за Вардием… Высекли? Нет, физические наказания у нас в школе не применялись. Но выставить из школы запросто могли, даже без специального на то указания.
Я стал собирать свои вещи. Но мне было велено: оставь, тебе принесут.
…Едва мы вышли на улицу, Гней Эдий тут же поменял выражение лица: с грозного на приветливое и улыбчивое. Ни словом не обмолвившись о вчерашнем обеде, на который я не явился, он, однако, мне заявил:
— Говорят, ты любишь гулять по берегу озера. Позволь мне составить тебе компанию. Сейчас, правда, не вечер. Но мы пойдем в другую сторону. Не на юг, а на север.
…Стало быть, накануне за мной следили.
Мы спустились к Леману, и отправились по тропинке, ведущей к дальнему мысу, к гельветской деревне.
Во время нашей прогулки никто нам не попался навстречу. И вот почему: впереди, на приличном от нас отдалении, шли два рослых германца или северных галла, носильщики и прогулочные рабы Вардия, которые, как я несколько раз заметил, заставляли встречных прохожих — не только бесправных гельветов, но и законнорожденных римлян — сворачивать с тропы и стороной обходить нас. И еще два галло-германца — или фракийца, или гета, я тогда плохо в них разбирался — на том же большом расстоянии шли позади нас…Ну, прямо-таки ликторы! Хотя без секир и без фасций. А мы с Вардием, будто римские консулы, шествовали берегом варварского Лемана!
Представляешь себе зрелище? Замечу, что ни разу, ни до, ни после этого случая, Гней Эдий так прямо и бесцеремонно не демонстрировал мне свою власть и свое положение в городе. Думаю, что встреться нам на пути дуумвиры, их бы тоже попросили посторониться и не мешать нашей прогулке… Впрочем, они нам, по счастью, не встретились.
I. Вардий начал без предисловия:
— Феникс, который, можно сказать, прилип к Юлу Антонию, вдруг совершенно неожиданно с ним расстался: не заходил ни к нему, ни к Юлии и прятался от Антония, когда тот пытался его разыскать. Слуги объявляли Юлу, что хозяина нет дома. Несколько раз наткнувшись на подобный отказ, Антоний разгневался и, ударив привратника, сбив с ног номенклатора, самовольно проник на виллу. Так Феникс — ты представляешь? — спрятался от него в сундуке, в котором хранилась одежда!..Он мне сам об этом рассказывал.
Но когда я поинтересовался, что же случилось между бывшими близкими друзьями, Феникс сказал: «Запомни. У меня только один близкий друг — это ты!». Причем о том, как, заслышав возню в прихожей и в атриуме, он бросился в кладовую, залез в платяной сундук, прикрыл за собой крышку и долго, «свернувшись драконом» — так он выразился, — лежал, затаив дыхание и прислушиваясь, как Юл мечется по вилле, бранит слуг и призывает хозяина, — об этом Феникс рассказывал мне подробно и оживленно. А о том, что я теперь единственный его близкий друг, сказал коротко и злобно, глянув на меня так, будто я ему… злейший враг.
Одним словом, не только ушел от ответа, но разом отбил у меня охоту задавать дополнительные вопросы на эту тему.
Это случилось в феврале двенадцатого консульства Августа, то есть на следующий год после отъезда Тиберия на Родос.
II. — А в марте с открытием навигации, — продолжал Вардий, — в Рим после долгого отсутствия возвратился Семпроний Гракх, бывший, как ты помнишь, любовником Юлии и уехавший из Города вскорости после того, как та вышла замуж за Тиберия Клавдия. Он, Гракх, говорят, путешествовал, как странствовал Платон или некоторые другие греческие мудрецы. Год или два с разрешения Августа провел в Египте. Затем отправился в Сирию. Из Сирии — чуть ли не в Вавилон, далеко за пределы Империи. На обратном пути подолгу гостил в Эфесе, на Самосе, на Родосе, в Афинах и в Коринфе. Никаких должностей при этом не занимал, поручений — по крайней мере официальных — не выполнял, а путешествовал за свой счет и для собственного удовольствия, встречаясь с местными жрецами и гадателями, беседуя с философами, посещая выступления греческих ораторов и, как я догадываюсь, попутно еще более совершенствуя свое любовное мастерство, обогащая его экзотическими — в первую очередь египетскими, сирийскими, вавилонскими, персидскими — приемами эротики.
