Но сказал совсем другое:
— Зачем нам. торопиться?
— До окончания тепла нужно выбраться отсюда, — сказал Какора. — Должны быть в Киеве до первых холодов. Дорога трудная и длинная.
— Не знаю, пойду ли я, — ответил хлопец.
— То есть как?
— А зачем ты мне нужен? Лучука убил. Мы к тебе с добром, а ты — злом ответил?
— Не ведая.
— Такая у тебя душа нечистая. Не могу я с тобой.
— Заберу, — пригрозил Какора — Присилую.
— Попробуй.
— А если нет — мечом ударю как и твоего сопливого.
Он не успел закончить В Сивооке закипело то непостижимое, что получил он в наследство от деда Родима, он подскочил к купцу, схватил его за корзно, встряхнул а когда отпустил, тот полетел торчком и плюхнулся крестом в густую траву Хлопец встал над ним, сторож ко следя за каждым его движением. Когда правая рука купца потянулась к мечу, Сивоок молниеносно наклонился, отбросил руку купца, выхватив у него из ножен меч, и уже спокойно сказал:
— А теперь вставай.
— Так вот же и не встану! — в отчаянии заревел Какора.
— Лежи, ежели хочешь!
— И буду лежать, пока трава сквозь меня прорастет.
— Лежи.
— А ты в аду гореть будешь за то что душу христианскую погубил.
— Бесовская у тебя душа, — сказал Сивоок и, не оглядываясь, начал спускаться с вала к Ягоде, которая уже обеспокоенно посматривала вверх.
Какора еще немного полежал, потом встал, почесываясь и сквозь зубы проклиная своего спутника, побрел следом за непослушным отроком.
Ягода стояла внизу с поднятым вверх личиком, казалась еще меньше, чем до этого, зато глаза ее словно бы увеличились до необозримости, заслонили Сивооку весь мир, он уже и не знал, ее ли это глаза или глаза далекой и наполовину забытой Величии, или же просто зеленая сочная трава и таинственность лесных зарослей, которые манят его к себе, пробуждают какие-то еще неведомые силы в теле А когда очутился возле Ягоды и увидел ее настоящие глаза, увидел, как они блестят в ожидании, в искушении всем женским, что только возможно и чего он еще не ведал, то застенчиво отвернулся и пробормотал:
— Глупый купец: боялся, чтобы не наткнуться на меч, когда будет спускаться, вот и отдал его мне..
— У него такое брюхо, что и наткнуться может! — засмеялась Ягода.
— Завтра трогаемся, — неизвестно для чего болтнул Сивоок.
Ягода молчала.
— На рассвете, — добавил он еще.
Ягода молчала.
— Потому как далеко до Киева.
Ягода не промолвила ничего.
— А дорога тяжелая.
— Ну и поезжай себе, чего разговорился, — небрежно сказала она изменившимся голосом.
— Переночуем и — айда, — словами Какоры сказал Сивоок.
— Ночуйте, — уже и вовсе холодно промолвила Ягода — Поставьте шалаш на торжище да и спите. Тепло.
Тут к ним подоспел запыхавшийся Какора; он еще издалека махал руками, угрожал кулаками Сивооку, но хлопец не дал ему разбушеваться — протянул навстречу меч, рукояткой вперед, так что купец даже попятился от удивления.
— Не боишься? — вопросительно прохрипел он.
— Отчего бы должен бояться?
— Ну-ну, — вздохнул Какора. Но как только засунул меч в ножны, сразу же ожил и загорланил: — Гей-гоп! Теплу жону обойму!
Раздвинув руки для объятий, Какора неуклюже пошел на Ягоду, она вывернулась, бросилась бежать.
— Пошли теперь к Звениславе! — крикнула гостям. — Велела, чтобы привела вас к ней!
— В конце концов, купец должен быть купцом, а женщина — женщиной, — пробормотал Какора, потом увидел Сивоока и добавил — А молокосос — молокососом.
У Звениславы не двор, а цветник. Ничего, кроме цветов Краски возможные и невозможные. Тут были цветы даже черные, не было лишь зеленых, да и то, видимо, из-за того, что хватало зеленых листьев. И хата у Звениславы тоже была вся в ярких цветах, снаружи и изнутри; и так напомнило все это Сивооку деда Родима, что ему даже захотелось спросить у старухи — не знала ли она случайно Родима, но вовремя спохватился.
— Любо мне среди этого, — провел он рукой, и старуха улыбнулась, потому что редко ей встречались такие чуткие к красоте души.
— Красивый город, — добавил Какора, — но люд вельми странный.
— Почему же? — спросила Звенислава, приглашая гостей садиться за стол, за которым уже были яства и густые напитки в глиняных, радужной расцветки жбанах.
— А не меняют ничего!
— Видно, не хотят.
— Почему же не хотят?
— Потому как не верят.
— Купец — гость. Ему всюду верят.
— Да только не у нас. Тут доверчивых не осталось. Все ушли и не вернулись.
Второй раз слышал это Сивоок и никак не мог понять, что бы это означало.
— Бог вам нужен новый, — степенно произнес Какора, — христианский Бог все сердца склоняет в доверии.
— У нас есть свои боги. От предков достались нам боги, других не желаем.
— Христианского Бога славит весь мир, — посасывая вкусный напиток, посланный, право же, не христианским Богом, разглагольствовал Какора, — эхо проносится между морями и лесами. А вы сидите в своем городе и — ни с места.
— А что нам?
— Богатство новое добыли бы.
— Нам своего хватит.
— Серебра-золота, дорогих паволок, сосудов.
— Все у нас есть: леса и воды, золото и серебро, хлеб и мясо, рыба и мед, воздух здоровый, земля щедрая, лес, дающий мед, воды прозрачные, жены красивые, мужи умелые, кони быстрые, коровы молочные, овцы с мягкой шерстью. Чего нам еще?
— Ну, «чего», — пережевывая копченого угря, сказал Какора, — человек должен быть человеком, как купец купцом.
— Вот и оставайся, а мы тоже останемся сами собой. — Звенислава кивала прислугам, одетым в длинные белые сорочки, чтобы подкладывали гостям, подливали им, сама же не прикоснулась ни к еде, ни к напиткам. На Ягоду, прошмыгнувшую через комнату, взглянула так сурово, что та исчезла мигом.
— У христианского Бога храмы вельми красны, — не в лад выпалил Сивоок, у которого глаза разгорелись от красок, и, наверное, впервые в жизни ему самому захотелось поколдовать с красками и сотворить что-то небывалое, невиданное доселе.
— Не знаю, какие храмы, потому что и наших богов жилье не хуже, — спокойно сказала Звенислава, — а только ведаю, что тому Богу первой поклонилась бабка нынешнего князя киевского[5], а жена была коварной и неправой. Ибо когда пришли к ней послы нашей Древлянской земли да спросили, не пойдет ли она за князя нашего Мала, то не отказала она честно, а осыпала их хитростями, — дескать, люба мне ваша речь, мужа моего мне уже не воскресить, но хочу вас завтра перед людьми своими угостить, а сегодня возвращайтесь в лодыо свою, и лягте в лодье, и величайтесь, а когда утром пошлю за вами, то скажите: «Не поедем ни на конях, ни на возах, ни пешими не пойдем, несите нас в лодье». И так случилось, и понесли их в лодье во двор к княгине и бросили вместе с лодьей в глубокую яму, вырытую по велению княгини. А она еще и пришла, да наклонилась над ямой, и спросила: «Хороша ли вам честь?». А потом велела сжечь древлянских послов и засыпать землей.
— Потому что древляне убили ее князя,[6] — сказал Какора.
— Пускай бы не шел в нашу землю.
— Подать собирал.
— А почему должны ему платить?
— Потому что князь киевский.
— Так и пускай живет в Киеве и питается тем, что имеет.
— Мало ему. Земля велика.
— А мало, так пускай попросит, а не берет силой.
— Князь никогда не просит, он берет.
— Берет, так его тоже возьмут.
— Не усидите долго так. — Купец почти угрожал.
— Давно сидим и прочно. И никто не знает, где сидим.
— А вот я нашел.
— Может, нашел, а может, и нет, — Звенислава еле заметно улыбнулась кончиками губ.
— Вернусь в Киев — расскажу.
— Может, вернешься, а может, и нет, — снова загадочно промолвила Звенислава.
— А что?
— Да ничего. Не выпустим тебя. Будешь с нами, город наш Радогость зовется. Живите себе. Жен вам дадим, хлеб и мясо, мед.
— Нет, нет. — Какора забыл и о еде, встал, нависая над Звениславой своей мясистой тушей. — Может, еще в жертву меня своим богам принесешь? Го-го! Какора не такой! Какоре никто не может повелевать! Какора — вольный христианин! А может, за мной целая дюжина идет? А?
— Ежели хочешь — уезжай. Не боимся, — спокойно сказала Звенислава.
— Поедем! Го-го! Айда, Сивоок! Благодарим за хлеб-соль.
В словах Звениславы прозвучало столько неожиданно зловещего, что и Сивоок, забыв о своих распрях с Ка-корой, забыв об очаровании радужностью жилья Звениславы, забыв даже про Ягоду, которая больше не появлялась, послушно встал, молча кивнул головой в знак благодарности хозяйке, пошел к двери следом за своим хотя и случайным, но все же хозяином.
Их никто не задерживал.
