столь неприятном ему человеке:
– Может быть, стоит дать ей шанс? Пусть ваша Сандра и увлеклась им немного, но это вовсе не значит, что она тут же бросится к нему, позабыв о ваших отношениях.
– Дело в том, синьор Кастеллаци, я не уверен, что она моя, и не уверен, что есть о чем забывать. Мы встречаемся-то только две недели. Может, ничего такого между нами и не было, просто я себе уже что-то напридумывал?..
Бертини замолчал и посмотрел на площадь, на которой по-прежнему ничего не происходило. Молодой человек надолго приуныл. Сальваторе не мог винить его. Кастеллаци вспомнил себя в возрасте чуть за двадцать. Тогда он тоже влюблялся сразу и во всех женщин, которые проявляли к нему хоть какой-то интерес. Через день общения с новой возлюбленной он был уверен, что хочет прожить с ней всю жизнь, через неделю был готов сделать предложение, а через месяц расставался с ней легко и без особенных сожалений. «Если бы молодость знала, если бы старость могла…» – Сальваторе вспомнил старое изречение, но не стал говорить его вслух, не желая упрекать молодого человека в его молодости. Вместо этого он произнес другое:
– Вы были счастливы с ней, Чиро, хотя бы на одно мгновение?
Бертини посмотрел на Кастеллаци невидящим взором, как будто действительно вспоминал, а потом ответил:
– Да, был.
– Тогда боритесь за нее и не бойтесь быть смешным. Вообще ничего не бойтесь. Женщина, которая подарила вам счастье однажды, сможет сделать это снова. И время здесь совершенно не важно.
Кастеллаци сделал паузу, поняв вдруг, что разговаривает не только с Чиро, но и с собой, и повторил, как бы фиксируя:
– Время не важно.
Бертини серьезно кивнул и сделал глоток вина. Сальваторе обратил внимание, что с момента их первой встречи Чиро стал внимательнее относиться к вину – он больше не заливал его в себя, проглатывая сразу и не успевая почувствовать вкус. Теперь он пил небольшими размеренными глотками. Даже его способ держать бокал стал изящнее. Кастеллаци неожиданно вспомнилась история из далекого прошлого, и он поймал себя на том, что говорит вслух, когда уже поздно было замолкать:
– Вы знаете, Чиро, мое взросление пришлось на военные годы. Мне было тринадцать, когда началась Первая мировая война, и четырнадцать, когда мы в нее вступили. Фронт был на другом конце страны, а у нас в Неаполе только и разговоров было, что о войне, да о Каморре 25. Причем мы – мальчишки – равно мечтали, как защищать Италию на поле боя, так и стать настоящими каморриста. Мне потребовалось прожить еще несколько лет, чтобы понять всю грустную иронию, кроющуюся в этих двух одновременных мальчишеских мечтах.
Я вырос в хорошей полной семье, поэтому для меня разговоры о Каморре всегда были просто разговорами, а вот для многих моих тогдашних приятелей они стали реальностью. Весьма расходящейся с нашими детскими ожиданиями, между прочим.
Впрочем, речь не об этом. Как-то, когда мне было шестнадцать, у нас с приятелями зародилась идея явиться на призывной пункт и, завысив возраст, записаться добровольцами. Тогда нам казалось, что жизнь стремительно проносится мимо, оставляя нас на обочине, где мы никогда не сможем показать себя. Паоло – самый умный в нашей компании – сразу отказался в этом участвовать, весьма справедливо заметив, что не у всех нас голоса-то сломались, поэтому подлог быстро раскроют. Мы, разумеется, объявили его трусом, за что мне до сих пор стыдно, потому что Паоло погиб в 1942-м, вытаскивая людей из-под завалов разбомбленной американцами церкви.
В итоге согласились на эту затею восемь человек, в том числе и я. Во время планирования и сборов отвалились двое. Утром назначенного дня к призывному пункту пришли только четыре человека: Роберто Бигон, Сильвио Страммачони, Хуан Пистоне и я. Я, разумеется, никого из домашних не поставил в известность напрямую, оставив записку в своей комнате. Я опасался, что у мамы на том же месте разорвется сердце, если я скажу ей, что хочу пойти добровольцем. О том, что с ней случится, если меня убьют, я отчего-то не подумал. Мы назвали чинуше свои имена и сказали, что нам уже исполнилось восемнадцать. Бигон даже сказал, что ему девятнадцать – он был не по возрасту высоким и здоровым.
После этого нас вместе с другими призывниками и добровольцами выстроили в одну шеренгу, и к нам вышел капитан с обожженным лицом и целым набором медалей. Капитан, очевидно, был опытным в этом деле человеком, потому что сразу же приказал:
– Всем, кому еще нет восемнадцати: шаг вперед!
Разумеется, никто из нас не дернулся, хотя я видел, как Сильвио буквально всем телом порывался сделать это. После этого капитан прошел вдоль шеренги, то и дело, приказывая кому-нибудь сделать шаг вперед. Когда дошла очередь до меня, капитан посмотрел мне прямо в глаза, и я отчего-то сразу расхотел воевать. Он спокойно и, даже, как-то буднично приказал мне сделать шаг вперед. Сейчас я понимаю, что он вычислил меня потому, что я был на голову ниже ростом, чем стоявшие рядом, и имел над верхней губой пушок, который явно никогда не видел бритвы. Тогда же я корил себя за то, что не выдержал его взгляд. Кроме меня, из нас четверых капитан вычислил Сильвио, хотя задержался и напротив Хуана.
Пройдя вдоль всей шеренги, капитан сказал:
– Те, кто сделал шаг вперед: забирайте свои вещи и отправляйтесь к своим родителям. Ступайте в школу, учитесь читать, получайте профессию, живите мирной жизнью. Итальянская королевская армия не желает нести ответственность за вашу возможную смерть, по крайней мере, до вашего совершеннолетия. Остальные: добро пожаловать! Теперь вы солдаты!
В тот день я узнал две вещи: во-первых, что я совершенно не расположен к армейской службе, а во-вторых, что даже неудачная попытка лучше, чем отсутствие попытки. Мы с Сильвио встретились с теми четырьмя, которые не попытались, тем же вечером и я чувствовал… нет, не превосходство… подъем! Я ощущал, что все же попытался сделать что-то важное, что хотя бы в трусости и нерешительности меня нельзя обвинить. Пытаться и потерпеть неудачу лучше, чем не пытаться вовсе, Чиро.
Молодой человек слушал долгий монолог Кастеллаци, не перебивая и не отвлекаясь. Лишь когда Сальваторе замолчал, он задал вопрос:
– А что случилось с Пистоне и Бигоном?
Кастеллаци грустно улыбнулся – этот вопрос был самым важным из всех, которые Бертини мог задать.
– Пистоне вернулся с медалями. Он служил ардити 26. На нас, да и вообще на весь мир посматривал
