– Я ждал, что ты захочешь меня встретить и, наверное, убить, с того самого дня в пятидесятом. Я видел тебя в Астории и думал, что и ты меня заметил, но, видно, ошибся. И еще, знаешь, у меня не было за все эти годы большего желания, чем рассказать обо всем именно тебе, ведь больше – некому. И даже, если бы ты после этого пристрелил меня, – он еще раз посмотрел на сидящих по обе стороны от него мужчин, – или пристрелишь теперь, я, наконец, сделаю это.
Он снова закашлялся, и Клифф с переднего сидения протянул им бутылку воды. Иосиф благодарно принял ее и, сделав несколько глотков, начал.
– Мы готовили эту акцию около полугода. Начинали втроем: я, Семен Гольдман и Евсей Окунь, позже к нам присоединились остальные ребята. Оружие доставали везде, где получалось договориться или украсть, в том числе, конечно, и при твоем участии, – он сделал жест в сторону Залесского, – мы знали и о тебе, Борис, и о Давиде Немировском. Это он предложил отказаться от идеи восстания в гетто и провести операцию, направленную на поиск союзников в тех районах, где мы можем рассчитывать на сочувствие и реальную масштабную помощь. Мы уже понимали, что местное антифашистское подполье не имело возможности оказывать нам серьезную поддержку в снабжении оружием: у нас каждый патрон был на счету, даже нашу маленькую группу мы вооружили с трудом. Внутри гетто организовать серьезное восстание было невозможно. Тем более, восстание, нацеленное на исход значительной части узников. Бежать было некуда, нужна была какая-то территория с базой, которая могла бы приютить несколько сот человек, о тысячах мы уже не мечтали. План был простой – захватить грузовик, на котором привозили смены рабочих, и попробовать пробиться к партизанам. Вначале по дороге Рига – Мадона, а потом – бросить машину и скрытно пробираться в сторону Пскова. Для такого броска у нас было собрано достаточно оружия и боеприпасов.
Иосиф замолчал, было видно, что некоторое воодушевление, с которым он начал говорить, ушло и сменилось безысходной тоской, необходимостью произносить слова, каждое из которых, словно лезвием бритвы, резало его измученную душу.
Он снова приложился к бутылке с водой и продолжил уже другим, изменившимся, голосом. Казалось, что он пробирается от одного произнесенного слова к другому так, словно перепрыгивает с кочки на кочку посреди бездонного, затянутого предательской ряской болота. Он стоит на одной из этих кочек и, прежде чем ступить на следующую, зависает одной ногой в воздухе, пытаясь определить, является ли та, другая, надежной опорой.
– Накануне нашей акции меня и еще нескольких человек отправили в комендатуру для хозяйственных работ. Это была обычная практика и не вызвала ни у кого каких-либо подозрений. Во дворе комендатуры каждому дали задание на работу в разных частях здания. Меня провели через коридор и завели в комнату на втором этаже с окнами на улицу Лудзас. За столом сидел эсэсовец в звании оберштурмбаннфюрер, которого раньше я никогда не видел. Он предложил мне сесть и попросил рассказать о том, что я и мои товарищи намерены делать в ближайшее время. Я сказал, что мы должны навести порядок в помещениях, вымыть полы и вычистить дымоходы. Он рассмеялся, достал папиросы и предложил мне закурить. Когда я взял одну из коробки, которая лежала раскрытой на столе, он поднес к ней зажженную зажигалку и затем подозвал меня к окну. Улица была оцеплена. На противоположной стороне стояла телега, запряженная парой лошадей, вокруг прохаживались четверо полицейских с винтовками наперевес и немецкий фельдфебель. На телеге сидели двое, спиной к спине, с мешками на головах и связанными за спиной руками. Офицер махнул рукой фельдфебелю и тот сдернул мешок с головы того, кто сидел лицом к лошадям. Это был хозяин хутора – Иварс Силиньш, к которому в сорок первом году мне удалось отправить из гетто жену и годовалого сынишку. Он был весь в крови, но, когда сумел оглядеться и увидел в окне меня, очень энергично помотал головой из стороны в сторону. Ему тут же снова надели мешок на голову. Я уже понимал, кто находится рядом, и, когда сняли второй мешок, действительно увидел свою жену, Лею. Она уже знала, куда смотреть, наверное, Иварс подсказал ей. Она безмолвно смотрела на меня, все ее лицо было залито слезами. Меня оттащили от окна, в комнате появились двое немецких солдат. Они усадили меня на стул посреди комнаты и оберштурмбаннфюрер уже не улыбался, он повторил свой вопрос и на этот раз предупредил, что надо отвечать правильно, не строить из себя дурака. Я повторил то же, что и в первый раз, и уверил его, что не понимаю, что еще он хочет услышать.
Иосиф снова замолчал, было видно, что ему стало плохо, он достал из внутреннего кармана пиджака коробочку с таблетками, положил одну под язык и некоторое время посидел, сосредоточенно глядя перед собой, потом выпил еще несколько глотков из почти опустевшей бутылки. Никто его не торопил, все молча наблюдали за тем, как он с собой справлялся.
– Эсэсовец вернулся за стол и по телефону отдал какую-то команду. Через минуту дверь отворилась и солдат втолкнул в комнату моего сына – двухлетнего мальчика. Он был так напуган, что даже не плакал. Он трясся такой мелкой дрожью и просил на идише: «Я хочу к маме». Когда он меня увидел, то разрыдался в голос, хотел подбежать ко мне, но солдат крепко держал его за воротник рубашки. Офицер вышел из-за стола, подошел к ребенку, вынул парабеллум и приставил ствол к его головке. «Иосиф, – он очень спокойно говорил, – если ты не расскажешь немедленно, кто участник и организатор планируемой акции, задуманной вашей бандой, то увидишь мозги своего сына на еще не вымытом вами полу».
Я не знаю, почему я не умер при этом сразу, я только помню, как я начал говорить. Потом, после всего, что случилось, я думал о том, как я расскажу это кому-нибудь из тех, кто меня сможет слушать, тому, кто был среди всего того ужаса. Долгие годы я повторял про себя эти слова тысячи и тысячи раз, чтобы не сойти с ума. И вот теперь передо мной ты, Борис, и я эти слова произношу.
Иосиф потер виски кончиками пальцев и продолжил:
– Я сказал, или это мой язык, без меня, это произносил, но немец услышал то, что услышал… «Если вы отпустите моего мальчика, я все расскажу, но вы – отпустите его к матери сейчас, и я это должен увидеть». Офицер тут же убрал пистолет, а солдат выпустил из рук воротник малыша, и тот бросился ко мне. Я поднял его, и он прижался всем своим крошечным тельцем с такой силой, словно хотел спрятаться внутри меня. Затем его увели, и, вновь подойдя к окну, я видел, как Лея обхватила сына руками и раскачивалась, успокаивая. В мою сторону она больше не посмотрела. Так и запомнилась качающейся с нашим мальчиком в руках на этой телеге. Больше я никогда их не видел и ничего не знаю о их судьбе!
После того, как я рассказал о времени акции и о составе группы, оберштурмбаннфюрер вновь пригласил меня к столу и сказал, что если я выполню все предложенные условия, то он дает слово немецкого офицера, что мою жену и сына не будут преследовать и они вернутся на хутор, с которого их сюда привезли.
Условия были такими: я должен вернуться в гетто и вести себя так же, как мои соратники, так, чтобы в наших планах ничего не изменилось. До тех пор, пока акция не будет пресечена, мои родные будут находиться под прицелом. Я решил, что предупрежу своих товарищей после того, как мы выедем из Риги. Тогда немцы не заподозрят меня в нарушении обязательств. Но я не ожидал, что они встретят нас так рано, у Улброки, практически на окраине Риги. Я только успел сказать Евсею: «Прости, я знал, что нас ждут», а он не успел назвать меня предателем – пулеметная очередь достала его первым. Наш водитель успел развернуть машину к лесу, и это позволило принять бой не на голом месте. Мы долго отстреливались, уходя в лес все глубже. Через какое-то время рядом остались только двое наших ребят, потом только Семен Гольдман. Меня ранило в руку, но я смог продолжать бежать по руслу ручья, и собаки, которых пустили за нами, наверное, потеряли след. Я плохо помню последовавшие за этим события. Неделями я каким-то чудом скрывался по лесам и не понимал, почему и зачем еще цепляюсь за жизнь. В конце концов оказался в рыбацком поселке Роя. Забрался в сарай, там сушились сети, лежала свернутая парусина, в углу было несколько охапок сена. Я зарылся во все это и уснул. Очнулся от того, что кто-то тормошил меня сильной рукой. Надо мной стояли двое мужиков в толстых вязаных свитерах, у одного в руках был мой автомат, и я с облегчением подумал, что мои мучения закончились. Но они не стали стрелять. Я прожил у них до весны. Отец и сын, они жили вдвоем, соседи были далеко. Почему они мне помогли, я не понимал, а они мало разговаривали. Весной на рыбацкой лодке сначала подобрались ближе к Виенспилсу, потом за ночь довезли меня до Готланда. Когда прощались, я все-таки спросил, почему они не сдали меня немцам, почему спасли? Старший ответил: «Мы бога спросили, что с тобой делать? Он сказал – помочь». Почти год прожил в семье их родственников, тоже рыбаков, пока списывался с сестрой, пока документы выправляли, и в сорок четвертом оказался здесь. Это все.
