Прочь!
Победитель под Каркемишем сам сумеет добраться до своих апартаментов.
Подозвал Нериглиссара, оперся на его плечо. Обвис, попробовал — плечо крепкое. Свет перед глазами возродился, прояснились перепуганные лица сынков. Приметил краем глаза, как на балкончике вскочила со своего места Нитокрис, всполошилась вторая жена Бел-амиту, мать Амель-Мардука. Старший сынок тоже поспешно шагнул вперед, зыркнул глазами на зятя. Навуходоносор поднял руку, приветственно помахал прихлынувшим придворным и гостям и направился на свою половину. Прошел в спальню, поблагодарил Нериглиссара, попросил оставить его одного, даже Набонида, поспешившего за господином, отослал вон. Сложил на циновке возле вырезанной из дерева фигуры Мардука царские регалии — скипетр, перстень с большим самоцветом, священное оружие, тиару, — скинул тяжеленный, украшенный золотом и драгоценными каменьями хитон, сел на кровать.
Долго бездумно, тупо следил за мелькавшими в памяти лицами, потом ужонком скользнула испортившая настроение мыслишка — теперь все решат, что он намерен оставить трон Нериглиссару. То-то во дворце суматоха начнется, почище, чем в объятом пламенем Каркемише. Что говорить, Нериглиссар всем хорош. Он сможет уломать Набонида служить честно, до конца. Будут трудности с его утверждением в городском совете? Ничего… Нериглассар настолько богат, что сумеет найти общий язык с храмовым начальством и сильными в городе. С купеческими домами, с теми же Эгиби, Нур-Синами, с домом Набая, с менялами и землевладельцами… Только с Нитокрис он никогда не сможет договориться! И с партией, которая стоит за Амель-Мардуком. Что, если взять вопрос уламывания недовольных на себя? Вряд ли это поможет передать власть в руки достойного наследника. Власть не дарят, ее берут, и все хлопоты Навуходоносора, клятвы претендентов, обязательства городского совета, писаные на пергаменте договора и всякие прочие установления и распоряжения, после его смерти не будут стоить и паршивой овцы.
Стало грустно. Некому утешить… Где ты, родная моя ласточка? С тобой рядышком мне любая беда была по плечу. Присматривает ли за тобой в Стране без Возврата Мардук? Оберегает ли тебя в райском саду любезный твоей печени Заратуштра? Может, Яхве не оставил тебя своим попечением? На всех вас надеюсь. На тебя, Создатель, надеюсь…
— Без тебя, Владыка, кто существует? — вполголоса спросил Кудурру. Окажи милость человеку, который тебе по нраву, чье имя ты окликаешь, также тихо продолжил он. — Помоги тому, кто угождает тебе! Ты распространяешь мою славу, ты начертал мне прямой путь. Я — тот повелитель, которого ты отметил. Я — созданье рук твоих. Ты вверил мне царственность, над всеми народами дана мне власть. Милостью, Владыка, пекущийся обо всех, научи, как понять твою волю, вложи страх перед тобой в мое сердце, даруй мне то, что ты полагаешь добром. Ты, творящий мне благо, сохрани плоды трудов моих. Дай отведать плодов древа познанья…
В руке Господа был Вавилон золотой чашей, опьянившей всю землю; народы пили из нее и безумствовали
Иеремия, 51,7
Громовой раскат барабанного боя разбудил слепца. Он судорожно сжался, попытался на секундочку ухватить остаток сладостного сна, напомнившего о Кедроне, но сверху опять повалилась гулкая, с оттяжкой, дробь, затем завыли трубы. Хотя бы одним глазком взглянуть на эти медные горластые чудовища, способные не то, чтобы сокрушить стены Иерихона, но и мертвых разбудить.
Сновидение растаяло без следа. Старик вздохнул, сполз с лежанки и на корточках подобрался к щели в дальней стене темницы. Щель была узкая, едва кулак пролезал. Что-то вроде оконного проема или бойницы, проделанной в кирпичной кладке для доступа свежего воздуха. Куда она вела? В первые годы заточения старика очень занимал этот вопрос — в начале он кричал в проем, пытался напомнить о себе, однако после того, как однажды незримый, изрыгающий отвратительный чесночный запах страж ткнул его между ребер древком копья и сообщил: «Кричать не велено…» — узник поутих и только в минуты отчаяния позволял себе подать голос. Все равно интерес к щели не пропал — чуть ли не каждый день он просовывал руку вглубь прорези, но за двадцать лет так и не сумел нащупать окончание кирпичной кладки. В это момент опять забубнили барабаны, заревели трубы, затем до слепца донеслись путанные, повторяющиеся трели флейт и щипки арф.
Все-таки что там, за стеной?..
Порой из щели тянуло свежестью, иногда прелью или дымком. Случалось, в награду за терпенье ему доставалась мимолетная порция цветочного аромата. Страж как-то сообщил, что где-то поблизости от дома стражи расположены «висячие сады». Что бы это могло быть такое, «висячие сады»?.. Он попросил стража объяснить, тот только хмыкнул в ответ и заявил: «Висячие сады это висячие сады. Их видеть надо…» В такие дни, когда тюремщик заговаривал с ним или из щели тянуло чем-то удивительно сладостным, необычным, он принимался радостно поминать имена Господа. Не о милосердии молил, не о прощении — просто называл их все, которые учил в детстве, повторял и те, что прозрел в беспросветной тьме, в которую его погрузили на Иерихонских равнинах. Годы он отсчитывал по звуку труб и грохоту барабанов, долетавших сверху — видно, опять во вражий город пришел Новый год, зацвели в «висячих садах» гранатовые деревья, яблони и вишни, люди понабрасывали на себя венки и гирлянды, ходят по улицам. Он начинал грезить… Старик не жаловался нет, просто улыбался про себя, поглаживал спутавшуюся, длинную, до пояса, бороду и удивлялся. Нащупал заусеницы на стене. Последней оказалась двадцать первая. Значит, пришла двадцать вторая весна, а его сосуд еще полон. Он ничего не расплескал — может, что и долил, но в этом нет беды. Пусть тот, кто никогда не присочинял, не увлекался мечтой, не жил надеждой, первым бросит в него камень.
Спустя пять весен после пленения, когда он отболел, отгоревал, отненавидел, откричался — в ту пору он без конца умолял о пощаде, требовал вина, фруктов, женщину, недобрым словом поминал братьев — Господь заговорил с ним во тьме.
Как поступают в пустыне с ослабевшим, не способным двигаться путником? Ему оставляют глиняную кружку, полную воды, и караван идет дальше.
Чем же ты решил напоить меня перед смертью, Создатель?
Воспоминаниями, сын мой, раздумьями о том, что предрекал тебе Иеремия…
Выходит, Создатель, это не наказание, не расплата, не предостережение, но мой путь?
Так, сын мой, и пусть повезет тебе во тьме свет увидеть.
Но если я узрю истину, Отче, с кем мне поделиться ею?
Ответа не было. С той поры, отсчитывая лета по праздникам Нового года, которые с таким шумом справляли в Вавилоне, последний царь Иудеи Седекия принялся составлять воспоминания, никому не нужные, неизвестные… Что-то вроде беседы между человеком и небом…
Прекратив кричать в щель, обратившись к тому, кто вверху, слепец первые годы упрямо пытался напомнить о милосердии, жаждал свести счеты с братьями, взывал к справедливости. Картины убийства сыновей — их было шестеро — не давали покоя. Халдеи по приказу царя зарезали мальчиков в подросте дрока, возле высокой, кустистой оливы… Мучительно больно было восстанавливать в памяти острие кинжала, которое начальник телохранителей Набузардан поднес к его очам. Седекия тогда впал в оцепенение, уже испытанное в ставке египетского фараона Нехао, куда его с братьями вызвали спустя три месяца после сражения под Мегиддо. Острие поблескивало на солнце, кинжал был ассирийский, без поперечины. Набузардан умело лишил Седекию правого глаза, и самое последнее, что ему довелось увидеть на белом свете — это зеленые холмы Риблы. Так и впечаталось в сознание это райское местечко. Оазис, брошенный в пустыню, обильный водой и небом. Старое оливковое дерево, возле которого убивали сыновей, тоже напрочь врезалась память. Что поделать, тоже веха пути. Но не начало…
Чтобы не позабыть дар Божий — речь, он разговаривал сам с собой. Чтобы познакомиться окружающими его пределами, он, словно младенец, ощупывал стены темницы и те предметы, которыми она была заставлена: шершавый, неподъемный стол, сколоченный из финиковых плах, сложенный из необожженных кирпичей лежак, глиняный вазон для испражнений и узкогорлый сосуд для воды, дощатая дверь, неровный пол. Взобравшись на стол, кончиками пальцев начинал путешествовать по потолку. Чтобы узнать поближе собеседника, с которым вел беседы, ощупывал свое лицо, пустые глазницы, день ото дня крепчавшую бороду. Скоро мир заметно округлился, лишился многих бессмысленных и уже непонятных слов, вроде «дома стражи». В это узилище его поместили в Вавилоне. Что такое «дом стражи», что такое «Вавилон»? Пустые звуки, не более того. Никакого другого города, кроме Иерусалима, он не знал и знать не хотел. Никакая иная судьба, кроме судьбы последнего иудейского правителя, именуемого Седекией, его не интересовала. Так слепец остался один на один с Богом…
