Георгий Соловьев - Отец

— А жизнь, она, знай, идет вперед. Гляди-ка, новый поселок городом становится, к нашим садам вплотную подбирается. И еще стройка идет: кранов-то сколько маячит!

Из-за угла высыпала гурьба детишек в мокрых по колено фланелевых шароварах и обрызганных грязью пальтишках. Детвора мигом попряталась в подъездах, а за углом простуженный голосок прокричал: «…кто за мной стоит, тот горит!.. Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать». Мальчуган в расстегнутом пальтишке вышел из-за угла. Шмыгая носом и настороженно озираясь, он прокрался в дальний подъезд. Глаза у мальчишки были острые и цепкие.

«Чей же это такой соколенок сопливый? — заинтересовался Александр Николаевич, стараясь вспомнить знакомых детей. — Наверно, Соколова, того вдового, что недавно переехал. Ишь, как разыгрался, прижился уже на новом месте… А ведь и в самом деле Соколенок».

Из другого дома вышла молодая женщина в пестром длинном халате, жена рабочего Демьянко. Скособочась, она несла, уперев в бедро, таз с грудой стираного белья. Поставив таз, женщина развернула мокрую простыню, хлопнула ею, расправляя в воздухе, и набросила на веревку; голубоватое полотнище заструилось на ветерке. И вдруг Александру Николаевичу показалось, что все, все видимое глазу: не только голенькие деревца, посаженные вдоль тротуаров, а даже серые однообразные дома — какое-то трепетно-радостное.

— Солнце с ветерком играют, что ли, и оттого все будто шевелится? — сказал он Варваре Константиновне.

— А не голова у тебя закружилась от воздуха?

— Нет, голова у меня сейчас ясная. И сам я весь окреп. А весна еще больше бодрит. — Александр Николаевич виновато улыбнулся. — Я, Варя, тебе должен секрет открыть.

— Ну-ка?

— Было такое, что я со старшими сыновьями завещательный разговор имел. Распоряжения им сделал, чтобы выполнили, как меня на свете не станет. — Александр Николаевич покачал головой. — Дмитрию велел даже поминки на флоте по мне справить. В какую панику ударился, — он снова, но уже с тревогой посмотрел жене в лицо и вдруг спросил о том, о чем еще не спрашивал: — Как там доктора насчет моей судьбы определяют? Как мне жить дальше?..

— А так и будешь…

Чтобы не расстраивать преждевременно Александра Николаевича, ему еще не объявили о категорическом запрещении работать. Варвара же Константиновна об этом знала, но это ее не тревожило: семье на сытую жизнь хватит; от Дмитрия уже пришел перевод на пятьсот рублей, да и Артем в один из своих наездов по секрету от отца дал ей две сотенных.

— Хорошо будем жить.

— Неужели работы лишат?

— Ишь ты, работник. Да тебя в цеху в первый же час грохотом пришибет.

— Не обязательно в цех. Можно куда полегче.

— Не о том пока думай. — Варвара Константиновна наклонилась к мужу и поправила ему шарф.

— А ты чего это раздевшись выскочила? — притворно рассердился Александр Николаевич, тронутый заботой жены; он указал рукой на Демьянко, развешивавшую белье. Ветерок трепал на ней халат, обнажая голые ноги в мужских галошах. — Такой-то нипочем и босиком по снегу пробежать. Ступай домой. А то одевайся да выноси и себе табуретку. Усядемся рядком, и пускай люди, глядя на нас, думают: какая трогательная пара!

— Гуляй уж один. Поправишься совсем — в театр поедем; в антракте в фойе под ручку выйдем, тогда и покажем, какая мы пара. — Варвара Константиновна тихонько засмеялась и, шаркая шлепанцами, пошла в дом.

«Расшутилась: антракт, фойе, а сама еле ноги волочит», — Александр Николаевич начал глубоко дышать, и у него в самом деле чуть закружилась голова.

Ребятишки бросили игру в прятки и сгрудились около своей бывшей ледяной горки, уже порушенной дождями, моросившими в последние туманные дни. Дети не поладили и подняли галдеж. Вдруг их звонкие голоса стихли; мальчишки и девчонки расступились, на свободной площадке ледяного наста оказались Соколенок и паренек в кепке козырьком назад. Они встали один против другого, сблизившись вплотную правыми плечами, и завели перебранку, которая по мальчишечьим правилам чести должна предшествовать потасовке.

Внезапно среди детей оказалась Демьянко.

— И откуда ты взялся такой, паразитина! — Она было схватила Соколенка за облезлый собачий воротник, но тот ловко увернулся и мгновенно оказался в безопасности.

— Я вот тебе уши надеру! — кричала Демьянко. — Ты задираться сюда приехал?

А Соколенок уже шел по закраине пустыря, с размаху всаживая в льдистый снег свои ноги в резиновых сапогах, чтобы счистить с них налипшую грязь. Он повернул голову в сторону бранившейся тетки и смотрел на нее с серьезным сожалением. Во всей его фигурке, с прямо и все еще напряженно опущенными руками, в выражении его симпатичного лица было столько достоинства и сознания собственной правоты, что Александр Николаевич невольно подумал: «А ты, видать, парень правильный, но трудно тебе с нашей компанией сживаться. Ишь ты, чуть не подрался, да обошлось».

Александр Николаевич откинулся на спинку стула, прислонясь затылком к стене дома, и с минуту смотрел на небо. У крыльца рос туркестанский вяз, посаженный им пять лет назад. Дерево своей верхушкой уже доставало окна третьего этажа. Тонкие голые ветки трепетно, как бы с нетерпением тянулись к весеннему небу. «А ладное я ему место определил. От подземных труб отсыревает почва, что ли? — только влаги ему хватает». И вдруг старику захотелось немножечко походить. Он спустился с крыльца и, медленно ступая по мелким льдышкам от разбившихся на тротуаре сосулек, обошел дом.

Все так же с ревом проносились, разбрызгивая грязную снежную жижу, груженные бетоном и кирпичом самосвалы. За шоссе, над почерневшим от сырости дощатым забором, тянулись залитые солнцем корпуса завода; в шуме весны они были немы, и квадраты окон казались непроницаемо-черными.

«Надо побывать», — подумал Александр Николаевич и не удивился тому, что намеревается не вернуться в свой цех на работу, а только побывать там. Возвращаясь на свое место, он почувствовал, как тяжелы его подшитые кожей валенки: четыре ступени крыльца оказались трудными для него. «Это правда… Правда, — покорно подумал он, снова усевшись на стул. — И справедливо». Мимо него прошли жильцы дома; они шли на обед, здоровались с ним приветливо, но торопливо, и эго тоже не обижало его: обеденный перерыв короток.

Так, заставив себя признать справедливость всего, что с ним происходило, Александр Николаевич пошел на завод оформлять свое увольнение.

Его не обижало, что все люди, к которым он приходил с «бегунком», просто, по-обыденному расписывались на листке бумаги в знак того, что рабочий Поройков, уходя с завода, не остается должен чего-то такого, за что с него нужно при расчете удержать деньги. Это ведь только для него было необычным, что он в первый и последний раз в жизни увольняется с работы.

И все же, как ни покорен был в тот день своей судьбе Александр Николаевич, ему очень не хотелось встретиться в последний раз с Гудилиным. Пугало, что душевное равновесие нарушится, но не зайти к начальнику цеха он не мог. «А, черт с ним… Ежели снахальничает, я ему тоже отбрею на память. Что мне с ним, детей крестить, в самом деле», — решил старик, входя в цеховую конторку.

Гудилин занимался переписыванием из толстого учебника в общую тетрадь длинных математических формул. Это было его обычным занятием в предобеденные часы; как говорили рабочие, он «работал над собой», или, попросту, выполнял учебные задания заочного политехнического института.

— Ну, что еще? — почувствовав, что перед его столом стоит человек, и не отрываясь от своего занятия, спросил Гудилин.

— Да ничего особенного, — ответил Александр Николаевич, протягивая начальству обходной листок.

— А… — Гудилин искоса посмотрел на бумажку, сделал на ней росчерк и, все так же не поднимая глаз, подсунул Александру Николаевичу листок.

Не попрощавшись, Александр Николаевич вышел. «Ну, вот и обошлось. Эх, студент-начальник, и чему только ты учишься?»

В проходе меж станками его нагнал парторг цеха Егор Федорович; он взял старика под руку, и так они молча вышли из грохочущего цеха.

— С учета еще не снимался? — спросил парторг, как только стало потише. — Тогда провожу. Да и поговорим. — Он помог Александру Николаевичу подняться на второй этаж.

У секретаря парткома были какие-то важные посетители, и работница из партучета не сразу снесла ему на подпись открепительный талон; пришлось обождать на диванчике.

— Куда же думаешь, дядя Саша, на учет встать? — спросил Егор Федорович.

— А куда к дому поближе. По-стариковски.

— Да, жизнь идет. — Егор Федорович сделал значительное лицо. — Это что же, мы с тобой десять лет в одном цеху?.. Сильный ты раньше был работник, а теперь какие слова говоришь: по-стариковски. — Егор Федорович изменил тон на какой-то виноватый и заговорил о том, что Александр Николаевич может спокойно уходить на отдых после долголетней вахты, которую он честно выстоял на трудовом посту, о том, что старый рабочий уходит с завода после Двадцатого съезда, когда открываются новые перспективы в строительстве коммунизма, и что в пройденном всей страной пути побед останется и труд Александра Николаевича.