Юнг успел полюбить Пилигрима — и за его отказ говорить, и за раздражение, с которым тот относился к допросам психиатров. Когда Пилигрим поправится и вернется в Англию, клиника без него опустеет. Если он поправится, конечно.
Если он поправится… Почему он так подумал? Вот оно! Ambuscade. Попасть в засаду отчаяния. Он не поправится.
Ты ничего не сможешь сделать.
Нет! Не говори так. Ты не имеешь права!
Хорошо. Он поправится. Поправится. И все мы полетим на Луну. Браво!
Господи…
Господи!
Что это значит? Кто говорит? В сознание Юнга вторгся незваный голос — циничный и наглый, предрекающий неудачу в то время как сам он верил в победу.
Быть может, ты один из них, а, Карл Густав? Позволь мне напомнить о твоей матери. Подумай о ней! Ее бессонные ночи, бессвязные проклятия, угрозы и предостережения, обращенные ко всем, включая тебя! Ее сны, кошмары, крик и шепот во тьме… Она была одной из них, а не из нас, Карл Густав. Ты сам так говорил — или по крайней мере думал. Верно? Разве нет?
Да.
А как насчет тебя? Почему бы и нет? Нигде не сказано, что врач не может быть больным.
Юнг потер лоб ладонью.
— Утихни! — прошептал он. — Умолкни и уйди.
Я всего лишь хочу помочь. Только помочь!
Ты поможешь мне, если заткнешься.
Ладно. Я молчу.
Юнг замер.
Я пока помолчу. Но я не уйду. Я останусь, Карл Густав. Я останусь!
Этот знаменательный «разговор» — Юнг не смог подобрать другого слова — состоялся около восьми часов утра восьмого мая, в тот самый день, когда Юнг сфотографировал Пилигрима с леди Куотермэн — и нарцисс, с которым он беседовал в саду.
В тот день Юнг не поехал в Кюснахт обедать. Он остался один в своем кабинете, выпил немного бренди и закурил сигару, погрузившись в глубокое раздумье, словно ожидал, что с ним вот-вот заговорят.
9
В три часа того же дня Арчи Менкен вернулся в кабинет, проведя час с пациентом, которого невозможно было заставить замолчать. Последние недели с больным интенсивно работали: его выслушивали, пичкали хлоралгидратом и настойкой опия, купали в ваннах, привязывали к кровати — короче, всячески пытались прекратить истерику. Но пациент так и не умолк. Он то бессвязно лопотал о датской истории, то называл улицы Лондона в алфавитном порядке, то начинал рассказывать о жизни королевы Александры, то объяснял, почему гильотина не сумела заставить умолкнуть аристократию. Последняя тема показалась Менкену особенно занятной, учитывая, что пациент был сыном герцога из королевской фамилии.
В три минуты четвертого, когда Арчи налил себе немного запрещенного бурбона и закурил сигарету, в дверь постучали.
— Нет! — сказал он, быстро пряча бутылку и стакан на случай, если это Блейлер. — Я занят!
Дверь тем не менее отворилась.
В проеме стоял Юнг.
— Уходите, Карл Густав. Мне надо побыть одному, — сказал ему Арчи.
Лицо у Юнга было серое, в руках он держал пачку только что отпечатанных фотографий.
Он подошел к креслу для пациентов напротив Арчи и рухнул в него так, будто только что закончил пробежку.
— Да что е вами, черт возьми? — спросил Арчи. — Я же сказал: хочу хоть немного побыть один!
— Бога ради! — Юнг махнул рукой. — Не суетитесь. Я просто посижу тут.
— Вы не можете просто тут сидеть! Один — значит один, черт побери!
— Представьте, что меня здесь нет.
Арчи вытащил стакан и глотнул виски.
— Что вы делали — взбирались на гору? Почему вы так запыхались?
— Объясню, когда вы отдохнете. А пока не обращайте на меня внимания.
Арчи сел обратно в кресло и, сдаваясь, вздохнул.
— Выпить хотите? — спросил он.
— Конечно, хочу.
— «Конечно, хочу!» Конечно!.. В этом вы весь!
Арчи повернулся, вытащил второй стакан, налил чуточку бурбона и протянул через стол. Потом налил себе до краев и поставил бутылку в сторону.
Юнг выпил, так и не выпуская из рук фотографии. Его губы шевелились. Он ерзал, то сводя, то разводя колени, как томимый возбуждением подросток.
— Ну? Говорите!
— Вы уже побыли один?
— Не паясничайте. Рассказывайте, зачем пришли.
Юнг раздвинул снимки веером, как игральные карты.
— Вот! Взгляните на них, будьте добры.
Менкен нагнулся вперед и взял восемь еще немного липких снимков.
— Я сделал их сегодня утром, — сказал Юнг, — и отнес проявить Фаллабрекве. Получил полчаса назад.
— Юргену Фаллабрекве?
— Сколько, по-вашему, Фаллабрекве у нас работает? Восемьдесят? Конечно, Юргену, вы…
— Договаривайте, Карл Густав! Облегчите душу.
— Вы, идиот!
— Благодарю. Я давно подозревал, что вы именно так обо мне и думаете.
— Бога ради! Да посмотрите же на снимки!
Юнг встал, допил бурбон и обошел вокруг стола, чтобы налить еще. Таким образом он оказался за правым плечом Арчи Менкена.
Арчи придвинул лампу поближе и разложил фотографии на промокательной бумаге — четыре и четыре. Он изучал, их почти целую минуту, одну за другой.
Три нарцисса — три леди Куотермэн с Пилигримом — одна Психея — один автомобиль («даймлер»).
— Заметили что-нибудь? — не выдержал наконец Юнг.
— Ну… — протянул Арчи, чуть отодвинувшись в сторону. — Они действительно хороши.
— Я не о том! Вы заметили что-нибудь необычное?
Арчи снова просмотрел все снимки.
— Есть у вас лупа? — спросил Юнг.
— Нет. Вообще-то леди … не помню, как ее звать… выглядит немного грустной. Вы это имели в виду?
— Вы правы, но я имел в виду совсем другое.
Арчи внимательно изучил каждый снимок, поднося их по очереди к свету.
Юнг склонился над ним.
— Ну?
— На снимках с нарциссом ничего необычного нет, я полагаю.
— Точно.
— Это один и тот же цветок? Фотографии и вправду великолепны. Вы могли бы их опубликовать. Снег… тени…
— Я говорил не о снимках с нарциссом!
Арчи отложил их.
— Психея?
— Отчасти.
— Она на четырех снимках. На трех — вместе с леди имярек и Пилигримом, а на четвертом — одна.
— Да.
— Крылья у нее покрыты льдом. Это видно. И…
— Посмотрите на Пилигрима!
Арчи положил три снимка леди имярек и Пилигрима прямо под лампу, встал и нагнулся над ними.
— Ну как? Видите что-нибудь? — спросил Юнг.
— Нет.
И чуть погодя:
— Вообще-то…
Еще чуть позже:
— На этом снимке…
Арчи взял фотографию, лежавшую посередине, и поднес ее поближе к глазам. Отошел к окну, где свет был естественным — снежно-белым, не таким желтым.
— Здесь, — сказал он наконец, — на плече у Пилигрима что-то есть, чего нет на остальных снимках.
— Слава Богу! — выпалил Юнг и бухнулся в кресло Арчи.
— Почему «слава Богу»?
— Значит, я не сбрендил.
— Не сбрендили потому, что на плече у Пилигрима что-то есть? — рассмеялся Арчи.
— Скажите мне, что это.
— Не могу. Слишком смутное изображение.
— Посмотрите еще раз! Внимательнее!
— Ей-богу, Карл Густав, это смешно.
— Посмотрите еще раз!!!
Арчи, ошарашенный этой внезапной вспышкой ярости, ничего не ответил и вновь повернулся со снимком к окну.
— Похоже… на бабочку. Хотя, конечно, этого не может быть. Скорее всего это снег — но выглядит как бабочка.
Юнг закрыл глаза и прижал обе ладони к губам. Арчи положил снимок обратно на стол, к остальным.
— Ну и что это значит?
Юнг ничего не ответил.
Он встал, сунул фотографии в карман, допил бурбон, подошел к двери, помахал рукой и заявил:
— Спасибо, мистер Менкен.
Арчи сел за стол.
— Бабочка? Не может этого быть, — сказал он вслух. — Не может!
Назавтра Юнг приехал в Кюснахт обедать.
— Психея, — прочла Эмма, глядя в книгу поверх тарелки с супом, — это персонификация души, охваченной страстной любовью. Изображается в виде миниатюрной крылатой девушки, а иногда — в виде бабочки.
Эмма посмотрела в сторону окна, через которое Юнг глазел на свой нарцисс.
— Тебя это интересовало? — спросила она.
— Да, спасибо, — еле слышно прошептал он в ответ. А потом добавил: — Скажи мне, что ты тоже ее видишь!
Эмма глянула на пресловутую фотографию, подняв лупу, чтобы поймать бабочку в фокус.
— Да, — промолвила она. — Я ее вижу.
— Арчи думает, это просто снег.
— я сама так сперва думала, — откликнулась Эмма. — В конце концов, она же на снимке неподвижна. Но как она выжила? Разве бабочки не впадают зимой в спячку? Откуда она там взялась?
— Это Психея.
Эмма еле сдержала улыбку. Фигура Карла Густава со спины вдруг показалась ей какой-то жалкой. Грустно…
«Не может быть, чтобы он в это верил! Но он верит. Он верит — или же хочет верить, — что статуя Психеи каким-то образом сотворила бабочку, сидящую на плече у Пилигрима. Конечно, это полная чушь. Быть такого не может».
