— Это Психея.
Эмма еле сдержала улыбку. Фигура Карла Густава со спины вдруг показалась ей какой-то жалкой. Грустно…
«Не может быть, чтобы он в это верил! Но он верит. Он верит — или же хочет верить, — что статуя Психеи каким-то образом сотворила бабочку, сидящую на плече у Пилигрима. Конечно, это полная чушь. Быть такого не может».
— Иди поешь, — сказала она. — У тебя сегодня есть еще пациенты?
— Да. Один.
— Ясно. Поешь, станет легче.
Юнг сел, развернул салфетку и заткнул за воротник, как это сделал бы ребенок. Или крестьянин.
— Левериц и его медведи, — произнес он.
— Бог мой! Мистер Левериц такой неугомонный! Ты уверен, что справишься? У тебя усталый вид.
— Я и правда утал. Но я справлюсь. Должен. Если, конечно, он не спустит на меня собак.
— Ты вроде говорил, что он с ними завязал.
— Все зависит от степени паранойи. Вот уже неделю никаких собак действительно не было.
Отто Левериц верил, что живет в медвежьей берлоге. Возможно, это было обусловлено тем, что он вырос в Берне. По легенде, в двенадцатом веке основатель Берна заявил, что назовет город в честь первого же зверя, убитого на охоте. Поэтому на городском гербе был изображен медведь.
Танцующие медведи, заключенные в клетку медведи, сидящие в берлоге медведи и затравленные медведи были постоянными спутниками Леверица. А время от времени он сам становился медведем. Во время кризисов его травили собаками так ему казалось, — и тогда на него приходилось надевать смирительную рубашку. Когда-то Юнга заинтересовала мания бедняги, но теперь, по прошествии трех месяцев, сеансы с Леверицем его утомляли. Слишком много собак.
— Который час? — спросил он.
— Рано еще, так что не дергайся. Ешь. Ты должен не только работать, но и жить.
Юнг поднял пустую ложку и опустил ее.
Эмма не спускала с мужа глаз. Он демонстративно уставился в сад за окнами.
«Все будет хорошо, — подумала она. — Все будет хорошо. Это пройдет».
Медведи, собаки и бабочки. Мужчины, которые должны были умереть, но остались в живых. Женщины, обитающие на Луне. Такую жизнь он выбрал, и Эмма должна была поддерживать его силы. Все образуется. Он просто переработался, перенапрягся и пере… Как это? Переутомился. Переоценил свои силы. Тем не менее он здесь, и, с гордостью глядя на него, Эмма подумала: «Он найдет выход. Он всегда находит выход».
10
Сон.
Возможно, он слышал музыку. Похоже на то. Кто-то пел. Леонардо подошел к окнам. Камзол был расстегнут, шнуровка на рубашке развязана, волосы распущены, пояс брошен на пол.
Спину Леонардо освещал огонь камина. Бордовый бархат камзола прочертили оранжевые полосы, как будто пламя оцарапало его своими пальцами.
— Иди сюда!
Герардини замер на месте.
— Иди сюда! Я хочу показать тебе кое-что.
— Что?
— Подойди и увидишь.
Герардини стоял как вкопанный у стола, не спуская глаз с портрета обнаженного юноши. Мой брат. Значит, вот как это было? Невинное на вид приглашение — иди сюда, — и свечи начинают оплывать, свет от камина бежит по полу, а запах ириса, розмарина и апельсинов становится единственной реальностью…
Герардини подошел к окну. Рука Леонардо неожиданно обхватила его за плечи.
— Видишь? Месса кончилась.
Из открытых дверей церкви Святой Марии устремился поток фигур в сутанах с капюшонами.
Рука Леонардо спустилась на талию Герардини.
— Я устал. Ты должен помочь мне.
— Я не знаю как.
— Что за чушь! Прекрасно знаешь.
Леонардо нагнулся и поцеловал юношу в губы, прижимая к себе и расстегивая его камзол.
Герардини отпрянул.
— у меня есть кинжал!
Леонардо выпрямился — удивленный, но улыбающийся.
— Кинжал?
— Да.
— Ты спятил? Что я такого сделал? Мы занимались этим сто раз!
— Вы не понимаете. Я боюсь.
— Ты никогда не боялся. Никогда. Только не меня.
— Вы не понимаете! Я не…
— Что — не?.. Ты меня не любишь?
Леонардо рассмеялся.
Герардини глянул на площадь. Пес умер. Прихожане, оплакивавшие усопших, разошлись. Двери церкви закрылись. Костры по-прежнему горели, но людей, сидящих вокруг, начало клонить ко сну. В их общем силуэте не было ничего человеческого — издали он казался контуром горной гряды.
Рука Леонардо вновь упала на плечо Герардини.
— Я всегда сначала брал тебя сзади. Помнишь? Стоя. Вот так…
Он настойчиво прижался к юноше сзади и с силой сунул ему в рот пальцы свободной руки, приговаривая:
— Вот так, вот так. Тебе нравится, правда?
Его губы впились в левое ухо Герардини. Он сорвал с юноши камзол, и тот повис на одном плече. Леонардо быстро взялся за застежки, скреплявшие лосины юноши с поясом.
— Ты пахнешь точно так же, как и раньше. Волосы, шея, кожа…
Леонардо взял руку Герардини и положил ее на свой восставший член.
— Не-ет!
IОноша развернулся и ударил Леонардо в лицо.
Тот дал сдачи — так сильно, что Герардини упал.
Потом нагнулся, поднял мальчика и сорвал с него рубашку.
Руки Герардини взметнулись вверх, прикрывая тело. Леонардо дважды ударил его по лицу. Дважды — а потом еще раз.
Юноша скрестил руки, прижав локти к груди.
Голос Леонардо доносился до него словно откуда-то издалека.
— Мне не говорят «нет»! Никто! Встань на колени и проси прощения!
Мальчик обмяк и рухнул на колени.
— Простите.
— Еще раз! И как следует!
— Простите, Мастер!
— Встань!
Герардини не мог пошевелиться:
— Встань!!!
Леонардо схватил юношу за волосы и поднял на ноги. Потом взял за руку, протащил по комнате, бросил на стол и, сорвав с него лосины и туфли, швырнул их в огонь.
Герардини опустил руку вниз, прикрывая пах, и закрыл глаза.
Слишком поздно.
Леонардо уже увидел… и отвернулся.
Герардини сел.
— Я пыталась сказать вам, — проговорила она. — Но вы не слушали».
11
Юнг читал это в полночь, сидя в своем кабинете, облаченный в пижаму и халат. Он нашарил пачку с сигарами, вытащил одну и чиркнул спичкой.
Не осознавая, что делает, Юнг поднес горящую спичку к губам и опомнился только тогда, когда почти уже сунул ее в рот.
— Черт побери! — выругался он.
Встал, налил себе стакан бренди.
Ты ведешь себя как пьяница, Карл Густав.
Кому какое дело? Мне нужно выпить! А кроме того, я совершенно трезв.
Ты чуть не поджег себя! И это признак трезвости? АЙ-аЙ-аЙI Целый стакан бренди! Так ты недолго останешься трезвым.
Отвяжись!
Ты слишком много пьешь, Кар Густав. А жаль. Такой острый ум…
— Отвяжись, Я сказал!
От его крика еле слышно задрожали оконные стекла;
С кем ты разговариваешь, Карл Густав? Здесь нет никого, кроме тебя u меня.
С призраками.
Тут нет призраков.
Тебе виднее.
Вот именно.
Юнг сел и выпил. Потом посмотрел на дневник Пилигрима с этой возмутительной историей, написанной его возмутительным почерком, в которой он обливал грязью одного из величайших людей, когда-либо ходивших по земле… И все это в таком спокойном, нейтральном тоне, словно читаешь порнографический отчет из зала суда!
А теперь еще и это. Очередной поворот.
Я пыталась сказать вам, — проговорила онa.
Проговорила она. Проговорила она. Проговорила она.
Выходит, речь шла о какой-то бабе!
Ну-ну, не горячись! Что ты имеешь против женщин? Почитай лучше дальше и узнай, кто она такая.
Я не хочу знать, кто она такая! Она самозванка, черт бы ее побрал!
Опять ты чертыхаешься, Карл Густав. Не стоит опускаться до ругани. Это неприлично.
А мне плевать! Плевать, черт побери!
Вижу. А зря, потому что ты катишься по наклонной. Кстати, что ты делал, читая дневник? Ты сам-то заметил? Мы в университете называли это «шаловливые ручонки». Помнишь? Так мы говорили о мастурбации, то есть, выражаясь более деликатно, о самоудовлетворении.
Я не дотрагивался до себя! Всего лишь поправил брюки. Мне было неудобно сидеть…
Ты будешь курить свою сигару?
Да! Обязательно!
Юнг сунул сигару в рот и закурил.
Перефразируя твоего бывшего друга доктора Фрейда, порой сигара — это просто сигара.
Прекрати! Никакой это не фаллический символ!
А я что говорю?
Ты намекаешь… Послушай! Меня не возбуждает совращение юношей. И перестань обливать меня грязью!
Но она не юноша. Она девушка.
Все равно не возбуждает.
Значит, ты ненормальный.
— Заткнись, Бога ради!
Ты снова говоришь вслух сам с собой.
