— Мама-цалица! — кричит. — Пуски по Самале бьют, да? А Москва от Самалы далеко? А если пуска в Миску Ломанова попадет, он слазу помлет, вот так, да? — И падает на спину, раскинув руки. — Сказы атаману, хочу сам с пуски стлелять! Бах!
Марина поднимает его с пола, отряхивает, говорит ласково:
— До Самары далеко и от Самары далеко. На стругах поплывем по Волге-реке. И не дело царевичу из пушки стрелять. На то пушкари есть. Царевич должен Господа молить, чтоб помог пушкарям и всему воинству нашему врагов одолеть, а без помощи Господней да без молитвы успеха никак не иметь. Без твоей молитвы, понимаешь?
Мальчонка напуган ответственностью, клянется, что сейчас, и потом, и все время будет молиться, отчего-то более не рад рукам материнским, вырывается, убегает, не оглядываясь. Марина некоторое время еще стоит, прислушиваясь к уже стихающей канонаде, потом подымается к себе, где ее дожидается покоевка Милица, чтобы подготовить царицу к свиданию с атаманом, а дело сие искусное, умение и времени требующее, да и царица капризна и придирчива…
— Знаешь ли, какой нынче день? — спрашивает шепотом Марина.
— Ну?
— Восемь лет тому… Последняя ночь моя была с царем Дмитрием. А назавтра…
— Неужто день в день? — сомневается Заруцкий, крепче прижимая Марину к своему плечу.
Марина не отвечает, тихо ластится к атаману, пальчиками щекочет грудь богатырскую. Атаман урчит медведем, довольным и сытым. Люб ей, как никогда и никто. Такое чувство не впервой, но все равно рада и благодарна.
— В плену басурманском девка-турчанка знаешь чего нашептала когда-то? Что быть мне в султанской короне последние дни жизни, но помру от руки любимой жены гаремной, от снадобья смертельного, а трон мой врагу лютому достанется…
— Вот как? — тихо смеется Марина. — Знать, с младенчества чести да славы жаждал?
— Да ведь как бывает, Маринушка, вроде живешь, как все, одного обскакал без особого умысла, другого, тут и азарт в душу, дескать, а еще что сможешь? Заметили, что в сече удачлив. Так ведь удачливость и умение — поди разбери, где что, умелых много, но кому-то, знать, и Бог в подмогу…
— Так, Ваня, — шепчет Марина, — так именно. Кого Господь выберет, того люди сразу подмечают и под его руку тянутся.
Заруцкий, однако ж, плечами жмет в сомнении.
— Шибко на Бога полагаться — в том тоже риск, духом ослабнуть можно. Царь Дмитрий тому урок, разве нет? Великое царство ему, почитай, само в руки упало — в ладошки, кулаки сжать надо б, да не потрудился в благодушии, оно и скользнуло с ладошек под ноги Шуйскому.
Марина ему пальчики свои горячие на губы: не атаманское, мол, дело о Божьем промысле судить, Заруцкий же пальцы ее зацеловывает, новой страстью возгоревшийся, тянется к устам ее, и сладостный стон Маринин гаснет в пышных усах атаманских…
С ногайской стороны уже вовсю белым полотнищем полыхает рассвет, когда Марина выходит наконец на крыльцо. По утренней прохладе поверх гусарского костюма шубка в соболе внакидку, лихо заломлена шапка гусарская, левая рука на кинжале у пояса, в правой руке — крохотная ручка сына-царевича, и сам он, шляхтенок разряженный, важен и степенен, но личико сияет радостью детской, и такая же, почти детская, радость на лицах сотни казаков-донцов, назначенных в сопровождение царицы и царевича до царского насада, что подогнан уже к берегу напротив Никольских ворот. Кремль же почти пуст. Все продумано Заруцким до мелочей — на берегу царицу и царевича ждет воинство на стругах, путь от Никольских ворот до берега оцеплен казаками, затинщики с пищалями в засаде у Ладейной слободы, две пушки большого наряда на Крымской башке оставлены для обмана астраханцев и на случай попытки прорыва к Ладейной слободе.
Марине сюрприз от Заруцкого — у крыльца двое носилок с балдахином из красного атласа с бахромой и кистями. Длинные деревянные рукояти вызолочены золотой пылью, на носилках мягкое ложе и подушки, зеленым атласом покрытые. Сам Заруцкий там, на берегу. Так задумано — царица с царевичем последние прибывают на флотилию в славе и торжестве. Не побег — в поход отправляется воинство казацкое. С первым лучом солнца вскинутся весла стругов, ударят барабаны, завоют волынки и зурны, с Крымской башни ахнут в рассветное небо пушки, отчалят струги от берега астраханского и двинутся на север супротив вечного течения волжского…
С нижайшим поклоном выходит к крыльцу атаман Чулков. Марина улыбается атаману, это с ним и его донцами ускакала она когда-то от Сапеги из Дмитрова, а раньше он же, Чулков, свел ее с Олуфьевым, когда тот захотел предупредить Марину о коварстве бывшего усвятского старосты. Невзрачен атаман, затерялся после средь прочих, более удачливых. Даже грех был за ним — из Михайлова городка бежать пытался к атаману Матерому, еще прежде изменившему и ушедшему к москалям, остановлен был, покаялся. Заруцкий простил его, но от себя отставил. Теперь же вот доверил и не ошибся. Истинным счастьем светятся глаза казака, жизнь свою готов бросить под ноги московской царицы. По его команде двое донцов берут на руки царевича и усаживают на носилки, уже подхваченные четырьмя усачами. Сам Чулков под руку ведет Марину ко вторым носилкам, подсаживает бережно, и вот уж плывут носилки меж рядов казацких в сторону Никольских ворот, сотня сабель обнажена и колышется в воздухе в такт движению отряда… За воротами велит Марина остановиться и развернуть носилки лицом к городу.
Что для нее сей град Астрахан, как татарва называет его? Начало нового пути или конец всех путей? Отчаяние пережито здесь великое, но надежда, обретенная здесь же, — достояние бесценное, потому не проклятье, но поклон башням и стенам крепостным, мысленный поклон, конечно. Дарует Господь победу — не останется Астрахань без милости царской. Ныть тогда в кремле храму в честь Пресвятой Девы Марии, ведь для русинов сама-то она не Марина, а Мария, и в том совпадении затаено значение, рассуждениям недоступное… И где храму быть, знает Марина — на месте дворов боярских у митрополичьих покоев, напротив Пречистенских ворот. Да чтоб к нему выше прочих церквей и храмов астраханских… И колокола, по которым не бить, но раскачивать…
Как только отряд появляется на насыпном взгорке напротив специально отстроенного причала, вздрагивает синей рябью Волга-река от клича воинского. Вверх по течению птичьим клином на якорях струги, для ратных целей перестроенные, второпях и не сосчитать сколько, у берега-причала этакое огромное разукрашенное восемнадцатисаженное корыто с восьмисаженной мачтой — все, что можно было сотворить из грузовой лодии, сотворено. Само это корыто против течения даже при попутном ветре едва двигаться сможет, потому три малых струга о двенадцать пар весел, как три боевых коня, впереди в готовности, и канаты уже накинуты и лишь не натянуты… Ор людской заглушается барабанами, и на мачту рывками ползет слегка полинялый красный стяг, а сердце Марины что ритм барабанный, с этим стягом царь Дмитрий восемь лет назад шел из Польши через украинские города на Москву, этому красному стягу присягало боярство московское: Басмановы, Мстиславские, Шуйские, Романовы, Воротынские — вся Москва постояла коленопреклоненно под стягом сиим. Водруженный над новым дворцом в Кремле, во время мятежа пропал было, но, поди ж ты, объявился в Тушине, кем-то сбереженный, и теперь вот, в Астрахани не пользуемый, снова взвился над головами казачьего войска полотнищем к северу — к Самаре, к Москве — оттого, что ветер морской, попутный, и хотя войско пока еще на месте, он же, трепещущий, будто бы уже летит туда, куда и струги нацелены журавлиными шеями своими.
Попутный ветер, да неровный, то натянет парус до звона, то отпустит, ослабит, шаля, а потом всей мощью врезается в полотнище, и тогда хлопок оглушительный, что выстрел пушечный. И насад оттого идет рывками, еще и шныряет по сторонам — корыто, что с него возьмешь. На корме по два дюжих молодца на рулевых веслах — едва справляются, но все же справляются, и плывут мимо берега волжские — правый холмистый да скалистый, а левый пологий и безлесый, а в разрывах кустарников и прибрежных зарослей открываются то и дело просторы необозримые и безлюдные. Тревожны Марининому глазу они. И раньше еще, когда в Астрахань бежала через земли московские, содрогалась душой, если туманили взор пространства и горизонты беспредельные, не постигался смысл, обязанный быть и постигаться: для чего народу этому столько земли неосвоенной и вроде бы и ненужной, ведь не знают цены и не к освоению настроены, но только к пересечению из конца в конец, словно лишь в том и есть отношение меж человеком и пространством, чтоб пересекать его… Будто рысака дикоглазого объездили, покорили, а потом сняли узду и шлепнули по шее небрежно — гуляй сам по себе! А мне без нужды!
Помнится, даже такое было рассуждение: а не заключил ли Господь с народом этим некий завет, по которому даровал ему горизонты немеряные для проживания в залог исполнения воли Его тайной и до поры до времени недоступной пониманию? Не тем ли самым объяснимы странности народа московского, что любому иноземцу в глаза бросаются и оскорбляют умы, знающие правила и порядок? И далее как думалось: может, и не дано им самим понять и постичь тайну завета, а кто-то другой, подвигнутый на то, должен явиться в земли русинские, догадаться, уразуметь и вразумить, и начать тем подлинную историю края сего в соответствии с Божьим замыслом о нем.
