Оторванный от моря, он сделался угрюмым, неразговорчивым, вспыльчивым. Тетя Поля часто заставала его сидящим возле окна; подперев кулаками подбородок, муж часами смотрел на залив. И хотя зрение было слабое, Антон Захарович даже без очков всегда угадывал на «Аскольде» движение: там шла с утра до ночи подготовка к первому боевому походу, и все это уже без него, без участия его работящих рук.
В большой жизни боцмана поселилась большая обида. И не только на еду тратились деньги, вырученные от продажи босоножек, – теперь не было уже дня, чтобы не приносил Мацута в кармане «маленькой». То ли от возраста, то ли еще отчего, но хмелеть он стал очень быстро. Во хмелю же становился противным брюзгой-старикашкой. Скоро и одной стопки ему вполне хватало, чтобы он уже затягивал хриплым, надтреснутым голосом старую песню балтийцев:
Их было три: один, другой и третий,
И шли они в кильватер без огней.
Лишь волком выл в снастях разгульный ветер,
Да ночь была из всех ночей темней…
Песня старая-старая и размеренная, как плеск осенней Балтики девятнадцатого года. Только как изменился с тех пор минный унтер-офицер Антошка Мацута – председатель судового революционного комитета эсминца «Гавриил»! В ту осень, выполняя приказ Реввоенсовета, уходили в штормовую мглистую ночь миноносцы «Гавриил», «Константин», «Свобода». И бравый балтиец Мацута пил в кубрике кипяток, закусывая черствой горбушкой. Облизывали палубу волны. Обхватывая крепкие шеи матросов, вихрились ленты бескозырок, – уходили в море миноносцы.
Взгляни наверх: ты видишь этот клотик,
Его в ту ночь не видел я, браток.
И по привычке было сердцу ёкать,
И, как всегда, варился кипяток…
Но каждый раз, когда доходил боцман до того места, где говорилось о гибели «Гавриила», он замолкал, обрывая песню на середине. В памяти сохранились только взрыв да ветер – страшный ветер балтийской осени… Восемь часов плыл тогда Мацута в ледяной воде. И когда выбрался на берег, то погрозил на запад посиневшим кулаком: «Я вам за революцию, за корешков погибших башку оторву, сволочи!..»
– Эх, да что там вспоминать! – часто говорил себе Антон Захарович. – Давай-ка лучше спать, старуха, спать. Ты ложись сегодня к стенке…
Молодости не повторишь. Остались от прежнего только старая бескозырка с надписью «Гавриил», волнующие воспоминания да еще как живое свидетельство о боевом прошлом – отставной боцман с «Рюрика» Степан Хлебосолов. Но и с ним Антон Захарович тут как-то недавно поругался. Из-за чего поругался – шут его знает! – из-за пустяка какого-то.
– Эх, жизнь моя, жизнь! – вздыхает Антон Захарович, и рядом с ним толстая суровая жена вздыхает тоже.
Вздыхают старики – не спится им обоим…
* * *
Случайная мечта – уехать по яблоки – еще оставалась у него в резерве, и однажды он обозлился на жену:
– Помнишь, пришли мы из рейса, а ты каркать мне стала: на бережок да на бережок… Не хочу я на бережку сидеть – поедем по яблоки!
Тетя Поля молча убирала со стола посуду. Последнее время она позволяла говорить мужу что угодно, а сама старалась отмалчиваться, не перечила ни в чем, не утешала, не сетовала и даже как будто присмирела.
– Обидели меня здесь, – снова заскулил Антон Захарович. – Не нужен стал…
И вдруг случилось то, чего боцман никак не ожидал. Жена прекратила убирать посуду и, шлепнув по столу кухонной тряпкой, строго прикрикнула:
– А ты не скули!
Мацута испугался. Его родная Поленька снова стала той безжалостной на слова теткой Полей, которой побаивались в порту даже капитаны. Антон Захарович, получивший за последнее время в доме какую-то власть, опять почувствовал себя слабым, робким, целиком зависящим от жены.
– Да я что же, Поленька. Я тут ни при чем… Может, и правда – уехать нам с тобой по яблоки?
– Трепло ты старое! – набросилась на него жена. – Язык-то у тебя, что швабра, которой гальюны драют. Молчал бы уж, коли сам виноват… Другие-то – эвон как! – горло за себя перегрызут. А тебе что ни скажи – все ладно. Люди как люди, только ты у меня – черт драповый! Борода выросла, а ума и с накопыльник не вынесла… А ну, выметайся отсюда, не мешай со стола убирать!
– Я не виноват, Поленька. Что же делать?
– А вот что: вставай и одевайся.
– Куда? – испугался боцман. – Что ты задумала, старая?
– Забирай свои бумаги, грамоты, характеристики – все забирай и пойдешь к самому что ни на есть старшему морскому начальнику.
– Да ты что, с ума рехнулась? – набрался храбрости боцман. – Ни с того ни с сего мне идти к контр-адмиралу. Ведь это по его приказу меня отчислили, а я опять приду к нему навязываться…
– Ты ему не навязываешься, ты воевать идешь!
Собравшись с духом, Антон Захарович отрезал:
– Не пойду! Не могу, хоть убей.
– Ах вот как! Ну, ладно…
Это было сказано таким тоном, что боцман растерялся:
– Поленька, я схожу, только из этого ничего не получится. Ведь приказ…
– Конечно, – заявила жена, – если будешь там дрожать как осиновый лист, ничего не получится. Ты требуй! Да не вздумай выпить для храбрости, я тебя тогда…
– Что ты, Поленька, у меня и денег-то нету. Все тебе до копейки отдал.
– У тебя и нету, да ты найдешь. На что доброе – так у вас, мужиков, никогда не хватает, а бельма-то свои залить – вы это всегда сумеете.
– Ладно, ладно, Поленька, я схожу!..
Боцман был рад, что весь этот разговор закончился хоть так, а не иначе, и он ушел… Однако в этот вечер он совсем не вернулся домой. Не вернулся он и на следующий день. В доме появилось гнетущее, затаенное беспокойство. Наконец прошло трое суток – Антон Захарович не возвращался. Куда он ушел, к кому обратиться – Полина Ивановна не знала. «Куда же он делся, проклятый? – думала она. – Может, и впрямь уехал по яблоки?..»
– Тетя Поля, – беспокоилась Аглая, – уж не случилось ли чего с ним? Может, в милицию заявить?
– Ну да, с ним случится! – отмахивалась боцманша. – У какой-нибудь бабы застрял. Что я их, мужиков-то, не знаю, что ли?
Говорила так, хотя твердо знала, что ее мужу никогда в жизни не приходилось «застрять у бабы». И вот, уже на четвертый день, Женечка вбежала в кухню и крикнула:
– Идет, дядя Мацута идет… Поливановна, я в окно видела – твой дядя Мацута идет!
– Слава богу, – перекрестилась тетя Поля. – Вот я сейчас его встречу, шаромыжника…
Она взяла полотенце и, свернув его крепким жгутом, вышла на лестницу. Снизу уже доносилось характерное стариковское покашливание, знакомые шаркающие шаги. «Сейчас я его, – заранее предвкушала удовольствие мести Полина Ивановна, готовясь хлестнуть побольнее. – Он у меня сразу забудет, как это домой ночевать не ходить…»
В пролете лестницы показались офицерская фуражка и золотые полоски погон на плечах. «Кхе-кхе», – кашлянуло под новенькой фуражкой, и Полина Ивановна предусмотрительно отпустила жгут, сделав его послабее. «В каких же это он чинах, проклятый? – думала она. – Не дай-то бог ударить по адмиралу!..»
Антон Захарович остановился внизу, по лицу своей жены обо всем догадался и пристыдил ее:
– Нехорошо, мать моя, встречаешь. Идет, понимаешь ли, мичман советского флота, а ты… Ну-ка, покажи, что ты там за спиной у себя прячешь?
– Иди, иди уж сюда, старый, покажись мне в новом-то! – сказала Полина Ивановна, небрежно тряхнув полотенцем. – И ничего я за спиной не прячу. Просто вот посуду перетирала, да и вышла тебя встретить…
Ветер с ревом прошелся над крышей кордона, забился в трубу и выбросил из печурки на пол золу и раскаленные угли. Пауль Нишец, кашляя от дыма, вымел угли за порог, сказал:
– Слушай, Карл, я знаю точно: у нас еще должен был оставаться яичный порошок. Где он?
– Что ты пристаешь, Пауль? Мы его уже давно прикончили…
Ефрейтор передернул обвислым носом.
– Врешь! – крикнул он. – Наверное, опять слопал без меня. Стоило тебе учиться в университете, чтобы потом воровать у своих же товарищей. Ты плохой солдат!
Карл Херзинг вяло зевнул в ответ:
– Ну что ты кричишь, Пауль? Я говорю – не брал. Лучше сходил бы открыл шлагбаум. Опять идут машины.
Ефрейтор вышел, сердито хлопнув дверью.
Контрольно-проверочный пункт центрального шоссе, ведущего к фронту, находился на развилке двух дорог: одна из них вела на Киркенес, другая – в глубь Норвегии, к Нарвику. По шоссе день и ночь двигались машины: туда – наполненные снарядами и провизией, обратно – забитые ранеными и обмороженными.
Промычали клаксоны, что-то крикнули шоферы, и машины, взвыв моторами, ушли дальше.
Ефрейтор Нишец вернулся, весь залепленный снегом.
– Ну и погодка! Запиши, Карл: три машины из Каутокайно прошли мимо кордона на Петсамо. Номер пропуска 14–78! Проклятая служба!
Ефрейтор сел, вытянул ноги. Прицелился на кирпич печи с отметинкой. Плюнул. Попал.
– Шоферы говорят, Карл, что в нашем районе должен скрываться какой-то красный. Как ты думаешь, он не постучится к нам ночью?
