Александр Сергеевич Строганов умел удивлять: на лугу выложили шахматную доску из квадратиков желтого и зеленого дерна, по которым перемещались живые фигуры — слуги, одетые в средневековые костюмы. В это время Екатерина и Густав разыгрывали свою партию, перешедшую в эндшпиль. Императрица поставила два условия: официальный разрыв помолвки с принцессой Мекленбургской и право для Alexandrine исповедовать после замужества ту религию, в которой она была рождена и воспитана. Первое разумелось само собой, но что касается второго, Густав подчеркнул, что по шведским законам супруга короля должна быть с ним одной веры, в противном случае его подданные могут взбунтоваться. Ах, вот как? Что ж, пусть тогда решает сам. Он же король.
На другой день бал в честь шведских гостей устраивал граф Безбородко в своем дворце на Почтамтской. Массивный балкон с бронзовыми перилами нависал над входом, украшенным четырьмя гранитными колоннами с бронзовым основанием; мраморная парадная лестница была устлана персидскими коврами, но для императрицы граф распорядился сделать деревянный пандус, истратив на него пятьдесят тысяч серебром. В глубине большого парадного зала с колоннами под мрамор висел ростовой портрет Екатерины кисти Левицкого, в белой тунике и парчовой мантии, а по углам стояли две огромные мраморные вазы с барельефами, изготовленные во времена Нерона. Мебель для танцевальных залов Безбородко скупил у французских эмигрантов; хрустальная люстра в столовой была привезена из Пале-Рояля; жирандоли и шелковые занавеси когда-то украшали кабинет Марии-Антуанетгы в Малом Трианоне. Александр Андреевич, бесспорно, обладал превосходным вкусом, о чем можно было судить по его картинной галерее, состоявшей сплошь из шедевров, и коллекции восточного фарфора, но чтобы обзавестись подобным собранием, одного вкуса мало, надобны деньги — огромные, немыслимые деньги. Смогли бы в Стокгольме поддерживать так долго столь расточительную жизнь?
Праздники, концерты, театральные представления, катания с деревянных гор… Третьего сентября король с императрицей и великокняжеской семьей любовался из павильона, поставленного у входа в Летний сад, трехактным фейерверком над Невой. В первом действии брызги разноцветных огней соединились в вензели G и Е, лавровые венки, пальмовые ветви и звезды; во втором зрителям был представлен извергающийся вулкан на фоне дворца; наконец, завершилось всё запуском тысяч шутих, из-за которых стало светло как днем. Сколько тысяч было сожжено таким образом? Шведам явно хотят показать, насколько Россия богата, куца им с нею тягаться…
Наутро после фейерверка король отправился в Павловск и наблюдал из ложи вместе с Марией Федоровной и великими княжнами, как цесаревич лично командует сводным полком из пехоты, гусар, казаков и артиллерии. Потом были прогулки по парку, посещение зверинца, вечером — итальянская опера; на другой день — бал по случаю дня рождения Елизаветы Алексеевны, который давал великий князь Александр; затем всё семейство отправилось в Гатчину.
Мария Фёдоровна томилась; ожидание казалось ей нестерпимо долгим. Разве можно так мучить двух влюбленных детей! Они еще так молоды и неопытны, им нужно помочь сделать первый шаг. Она возьмет это на себя и проделает всё очень тонко, свекровь останется довольна.
Они шли втроем по темной неширокой аллее, обсаженной мохнатыми лиственницами, в глубине которой светлела беседка. Фрейлины благоразумно отстали. Густав хранил молчание, подлаживаясь под мелкие шаги дам; Alexandrine семенила слева от матери.
— Вы печальны, ваше величество, — заговорила Мария Федоровна участливым тоном. — И мою бедную малютку это беспокоит. Прошу вас говорить со мной, как с другом. В чем причина вашей грусти? Надеюсь, вы здоровы?
— Совершенно. Вам нечего опасаться. Когда Alexandrine будет у меня в Стокгольме, всем моим печалям настанет конец.
Мария Федоровна затрепетала от радости. Нужно поймать его на слове!
— Но ведь вы еще так долго не увидитесь! — сказала она с отчаянием в голосе. — Я знаю, вы любите друг друга и будете тосковать — ах, как я это понимаю! Когда любишь, даже день разлуки кажется годом, а вы… на сколько месяцев вы расстаетесь?
Густав принялся за подсчеты с самым серьезным видом и, когда закончил, в глазах его стояли слезы.
— На восемь месяцев, — выдавил он из себя.
— Восемь! — ахнула его будущая теща. — Ах, это очень долго.
— Да, это очень долго, — эхом отозвался король.
— Так почему бы вам не приблизить минуту встречи? Вы же сами сказали, что ваши печали окончатся, как только Alexandrine будет в Стокгольме.
— Я очень желал бы этого, но для бракосочетания короля существуют лишь два времени года: осень и весна, зимою это невозможно.
Мария Федоровна весело рассмеялась.
— Так отчего бы вам не жениться теперь?
— Двор не составлен, апартаменты не готовы…
— О, двор составить недолго, а если кто кого любит, то не обращает внимания на апартаменты.
— Море опасно.
На этих словах раздался тоненький голосок Alexandrine:
— С вами я всегда буду считать себя в безопасности.
Король почувствовал комок в горле и снова замолчал; Мария Федоровна тактично выждала некоторое время, прежде чем возобновить разговор и привести корабль в нужную гавань:
— Доверьтесь мне, Густав, — мягко сказала она и тронула его за руку. — Вы ведь желали бы поскорее окончить это дело?
— Я очень бы этого желал, но всё зависит от герцога.
Как глуп он был, в самом деле, объявив, что женится только после коронации! Впрочем, в тот момент это спасло его от союза с горбатой дурнушкой. Его вовремя предупредили об изъянах немецкой принцессы и о красоте русской. Правда, Густав ни разу не видел Луизу-Шарлотту Мекленбургскую, однако ему не присылали и ее портретов, это неспроста! Зато Alexandrine в самом деле прелестна, и он… да, он любит ее.
— Хотите, Густав, я переговорю с императрицей? — подсказала ему выход из положения Мария Федоровна. — Принимаю это на себя и не сомневаюсь в том, что ее величество не поставит вас в ложное положение.
Густав посмотрел на нее с благодарностью.
— Да, ваше высочество! Только нужно, чтобы она сделала это предложение регенту как бы от себя, а не от меня.
У него словно камень с души свалился.
Весь вечер король пребывал в отличном расположении духа, целовал своей невесте руки, говорил ей нежности и даже обнимал ее при всех; Мария Федоровна этому не препятствовала.
На следующий день, в понедельник, был бал в Большой зале Таврического дворца. Стройные ряды белых колонн искусно подсвечивались снизу; в восьми вызолоченных люстрах горели сотни свечей. Екатерина завела разговор с герцогом Сёдерманландским и между прочим спросила, почему бы не обручить короля и Александру Павловну прямо сейчас, не откладывая. Герцог согласился, что это разумное решение, нужно лишь узнать мнение министров и самого монарха. Через час он вернулся к императрице: король желает этого всем сердцем.
— Это будет обручение с церковным благословением или без оного? — невинно поинтересовалась Екатерина.
— С благословением, по вашей вере, — успокоил ее Карл. — Соблаговолите назначить день.
Императрица задумалась.
— В четверг, в моих покоях, — ответила она, всё взвесив. — Так будет лучше: они ведь желают, чтобы это произошло частным образом, не в церкви — в том соображении, что в Швеции брак должен быть объявлен публично лишь по совершеннолетии короля.
— Совершенно справедливо, — подтвердил регент.
— При этой церемонии, полагаю, со стороны короля будете вы и еще… трое государственных чинов, а с нашей стороны — я, мое семейство, министры, коим будет назначено подписать брачный договор, граф Николай Салтыков и генеральша Ливен.
Герцог поклонился.
Утром следующего дня в Зимний дворец явился шведский посол — просить руки Александры Павловны для Густава IV Адольфа. О расторжении помолвки с мекленбургской принцессой было объявлено официально; русским и шведским уполномоченным министрам дали два дня на согласование союзного трактата и брачного договора, подготовленных Коллегией иностранных дел.
