Очередной бал в Таврическом дворце был устроен для избранного круга, редкие пары танцоров терялись в огромной Большой зале. Екатерина усадила Густава в кресло рядом с собой и за разговором, прикрываясь веером, передала ему записку — прием, прекрасно освоенный ею еще в молодости, с Салтыковым и Понятовским. После бала, проходя мимо племянника своего бывшего любовника, она весело сказала:
— Завтра мы покончим с королем наше дельце!
Это было накануне венчания.
Отказ короля подписать секретный артикул всех огорошил. Платон Зубов, оттеснивший в сторону Безбородко и доверивший переговоры Моркову, чтобы после приписать себе в заслугу еще и шведский брак, похолодел, вообразив гнев императрицы, однако быстро овладел собой и решил взять дело в свои руки. Он никогда не знал отказа, не будет его и в этот раз. Захватив с собой документ, светлейший князь отправился на набережную Крюкова канала.
Пробежав глазами пункты, составленные по-французски, Густав обмакнул перо в чернильницу, перечеркнул их крест-накрест и приписал внизу: «Дав уже слово чести Вашему Императорскому Величеству, что Великая Княжна Александра никогда не будет испытывать принуждения в вопросе религии, и полагая, что Ваше Величество были этим удовлетворены, я в полной мере отдаю себе отчет в священных узах, кои налагает на меня сие обязательство, и считаю любое другое письменное заявление с моей стороны совершенно излишним». Под этими словами он поставил свою подпись и число, после чего протянул бумагу Зубову:
— Передайте ее величеству, что это мое последнее слово.
Князь Платон настолько растерялся, что лист, выпущенный из королевских пальцев, упал на пол.
Часы в покоях императрицы прозвонили одиннадцать раз. Ждать дольше было уже невозможно. Двери раскрылись; гул голосов в Кавалергардском зале мгновенно сменился звенящей тишиной. Вошла Екатерина — как всегда, спокойная, величественная, опираясь на трость. Александра, с трудом удерживавшая слезы, устремила на нее умоляющий взгляд. В этот момент распахнулись противоположные двери зала, но на пороге появился не король, а граф Морков в парадном камзоле, с голубой андреевской лентой через плечо. Его некрасивое, рябоватое лицо с коротким носом было непроницаемо; быстрыми мелкими шажками он пересек весь зал, приблизился к императрице и что-то прошептал ей на ухо. Екатерина побагровела, пошатнулась, ловя воздух полураскрытым ртом, у нее словно отнялся язык; расторопный камердинер Захар Зотов сбегал за водой, она отпила большой глоток и пришла в себя.
— J’apprendrai à ce morveux! [7] — воскликнула государыня, погрозив тростью в сторону двери, и удалилась под руку с великим князем Александром.
Гостям объявили, что бал не состоится по причине нездоровья императрицы, и просили разойтись; послали в церковь — извиниться перед священнослужителями за доставленное беспокойство: обряд откладывается.
Екатерина не хотела никого видеть. Ее тошнило, затылок жгло, было трудно дышать. Когда она уже лежала в постели в ночной сорочке, явился лейб-медик Роджерсон и предложил отворить ей кровь.
— Дайте ему две тысячи рублей, — промычала государыня, обращаясь к Зотову.
Это была обычная плата, которую Роджерсон получал за каждую такую операцию. Можно подумать, он это делает ради денег! Врач обиделся и ушел.
На следующий день праздновали рождение великой княгини Анны Федоровны. В придворной церкви служили торжественную литургию в присутствии всех чинов первых четырех классов по Табели о рангах. В Петропавловской крепости палили из пушек, а Константин с супругой принимали поздравления. Явились и Густав с регентом, в сопровождении свиты. Поздравив именинницу, они вслед за князем Барятинским прошли в покои императрицы.
За креслом государыни стояли Платон Зубов и Аркадий Морков, которому вчера пару раз досталось тростью. Екатерина приняла холодно-учтивое выражение, на лице Густава было написано упрямство, а на лице регента — отчаяние. Король положил на стол письмо, полученное третьего дня на балу. Императрица предложила ему обсудить и внести в договор те изменения, какие он сочтет нужным, но Густав твердил слова Пилата: «Quod scripsi, scrips!» [8], не желая ничего слушать. Куда только девались его воспитанность и учтивость! Регент то и дело переходил на шведский, пытаясь что-то ему втолковать; король отвечал ему с гневом. Эта перебранка продолжалась около часа, после чего оба удалились; регент рыдал, король даже не смотрел в его сторону. Екатерина велела прервать переговоры: сейчас всё равно ничего не добиться.
Вечером был назначен бал в галерее Зимнего дворца. Мария Федоровна просила у свекрови разрешения остаться дома: Alexandrine, кажется, простудилась, к тому же у нее глаза распухли от слез. Екатерина ответила, что обе обязаны явиться: ничего не случилось, разрыва нет, просто досадное промедление, на которое все мы сердимся. Пусть Alexandrine протрет веки льдом и примет бестужевских капель.
Ничего не случилось! Это не нам отказали, это мы не приняли их условий. Вся великокняжеская семья явилась на бал — нельзя же оставить именинницу одну. Понятовский беседовал о каких-то пустяках с великим князем Константином, который вдруг отошел в сторону и встал за одной из колонн, заложив ногу за ногу. Удивившись этому поступку, князь Станислав, однако, быстро отгадал его причину: в галерею входил шведский король. Густав подошел поприветствовать Константина, но тот едва кивнул головой; король оторопел. Видевший эту сцену князь Юсупов поспешил уведомить императрицу, которая не замедлила явиться — с любезной улыбкой, расточая приветливые взоры. Правда, от Понятовского не укрылось, что у нее слегка тряслась голова. Внуку она приказала немедленно удалиться, имениннице — танцевать с королем. Однако контрданс был забыт — оркестр играл менуэт. Константин Чарторыйский, отменный танцор, шел в паре с великой княгиней Елизаветой; Александр метал в шведов возмущенные взгляды.
— Браво, ваше величество, — с поклоном сказал Понятовский, когда Екатерина проходила мимо.
Императрица улыбнулась:
— Когда не в чем упрекнуть себя, всегда идешь с высоко поднятой головой.
Надо полагать, что Густаву тоже было не в чем себя упрекнуть, хотя регент, казалось, был иного мнения. Шведы держались несколько принужденно, но отнюдь не виновато. Зато на следующее утро императрица с удовольствием прочитала донесение о том, что весь шведский двор, от короля с регентом до последнего слуги, перессорился друг с другом и теперь все отказываются выходить из своих комнат, сказавшись больными.
Прошло четыре дня, и членов Государственного совета вместе с двором вновь созвали в Кавалергардский зал. На сей раз Густав пришел — со всей своей свитой. Стороны подписали брачный договор, который, однако, не имел силы без его утверждения королем после его совершеннолетия, то есть через два месяца. Пустая бумажка pour sauver la face [9]. На следующий вечер король пришел проститься и поблагодарить за прием; Екатерина усадила его с собой на диван в Бриллиантовой комнате и терпеливо выслушала заготовленную речь, которую он произнес довольно сбивчиво, но искренне. Он помнит о своем долге перед своим народом и намерен исполнить его, однако это вовсе не умаляет его власть. Императрица на это отвечала, что тоже действовала сообразно своим убеждениям и обязанностям. Затем Густав наконец задан вопрос, занимавший его более всего: как здоровье Александры Павловны? Екатерина сказана, что все четыре великие княжны подхватили простуду. Что поделаешь — осень! Между ними начался простой человеческий разговор, и лишь в конце его Екатерина мягко пожурила своего юного гостя: ему не следовало заговаривать с Alexandrine о религии и смущать ее. Если бы она оказалась настолько слаба, что согласилась переменить религию из любви к нему, то потеряла бы всякое уважение к себе в России, а следовательно, и в Швеции.
