моем ужасном примере.
— Пусть идет в школу изучать Коран вместе с детьми, — вмешалась Маймуна и посмотрела на мужа в упор. — Хватит терзать его, словно он кого-то убил.
Такое унижение навязали они ему. Каждый день в тот месяц Рамадан Юсуф ходил вместе с их детьми к учителю. Он был намного старше всех в школе, и дети изводили его с упорством, доходящим до одержимости. Словно кто-то требовал от них такого поведения и они не могли противиться. Учитель, имам единственной в городке мечети, обращался с Юсуфом сострадательно, по-доброму. Мальчик учился быстро, каждый день дома усаживался повторять пройденное. Поначалу его подгонял стыд, но потом уже радовали и обретенные умения. Учитель многословно его расхваливал и ободрял, будто на такие успехи и надеялся. Юсуф ходил теперь в мечеть ежедневно, вверял себя Богу, которым так долго пренебрегал, и смирялся перед Ним. В мечети имам давал ему небольшие поручения, выделяя перед другими верующими, — знак доверия и одобрения. Он просил принести книгу, которую намеревался почитать вслух собранию, или же четки, или кадильницу. Порой он задавал Юсуфу вопросы, поощряя проявить новоприобретенные знания, а однажды велел забраться на крышу и призвать мусульман на молитву. Первое время Хамид взирал на происходящее с восторгом, заговаривал со знакомыми о произошедшем у них на глазах чудесном обращении, выражая надежду, что Бог непременно заметит ту роль, которую он и его жена сыграли в спасении этого мальчика. Усердие Юсуфа не ослабевало и по окончании Рамадана. За два месяца он прочел Коран от корки до корки и готов был начать с начала. Имам брал его с собой на похороны и на церемонию, совершаемую после рождения ребенка. Юсуф забывал о своих обязанностях по дому и магазину, проводя все больше времени в мечети, а по вечерам допоздна засиживался над книгами, которые дал ему имам. Спустя некоторое время это внезапное благочестие начало беспокоить Хамида. Какое-то оно избыточное, смахивает на одержимость, решил он. Не стоило заходить так далеко.
Каласинга, с которым он делился этими мыслями, когда тот заглядывал поболтать, не соглашался с ним.
— Пусть мальчик наберется добродетели сколько сможет, — рассуждал он. — Такие чувства долго не держатся. Мир вскоре соблазняет нас ко греху и грязи. Но сама по себе религия прекрасна, истинна и чиста. Ты ничего не понимаешь в духовных делах, это мы, люди с востока, тут знатоки. Ты всего лишь глупый торговец со своими поцелуй-пять-раз-в-день-землю и замори-себя-голодом-в-рамадан. Тебе неведомы медитация и трансцендентное или что-нибудь подобное. Хорошо, что мальчик нашел для себя нечто более важное, чем мешки с рисом и корзины с фруктами, жаль только, что ему некуда больше обратиться, кроме как к учению Аллаха.
— Но не слишком ли мальчик усердствует? — настаивал Хамид, не обращая внимания на провокацию, содержавшуюся в последних словах.
— Он уже не мальчик, — отвечал Каласинга. — Он почти что молодой человек. Хочешь его разбаловать, что ли? Он такой красавчик — превратишь его в жалкого неженку.
— Да, мальчик миловидный, — согласился после небольшой паузы Хамид. — Но по-мужски. И, знаешь, он совершенно не интересуется своей внешностью. Когда при нем заговаривают о его красоте, он отходит в сторону или меняет тему. До чего невинен! Да и к чему ты завел разговор о вере и добродетели? Уж если я не разбираюсь в этих вопросах, неужели в них смыслит обезьяна вроде тебя? Ты почитаешь горилл и коров и рассказываешь детские сказки о том, как возник мир. Ты не лучше здешних язычников. Порой я жалею тебя, Каласинга, представляя себе, как твоя волосатая задница будет жариться в аду после дня суда.
— Я буду в раю совокупляться со всем, что попадется на глаза, алла-валла, пока твой пустынный Бог будет терзать тебя за все твои грехи, — бодро отвечал Каласинга. — В глазах твоего Бога что ни возьми, все грех. А наш молодой человек, возможно, просто хочет учиться. Сыт по горло пребыванием в этой твоей мусорной куче. Если в его голове есть мозги, они уже превращаются в кашу. Ты только и требуешь от него, чтобы он сидел рядом и слушал твои лживые истории или собирал никчемные плоды хлебного дерева для продажи на рынке. Даже мартышка обратится к религии, если ее так мучить. Пошли его ко мне, и я научу его читать английские буквы, покажу работу механика. Это хотя бы полезное умение, в отличие от навыков торговца.
Хамид всячески пытался отвлечь Юсуфа работой и даже припомнил затею развести сад за домом, но при этом упомянул и о предложении Каласинги — так и вышло, что Юсуф стал по несколько дней в неделю проводить в мастерской Каласинги. Он сидел на старых покрышках, положив на колени дощечку, и учился читать и писать по-персидски. Утром он делал свою работу по дому, а после обеда шел к Каласинге, вечером же направлялся в мечеть и оставался там до намаза иша [50]. Поначалу эта напряженная жизнь его радовала, но несколько недель спустя он уже врал насчет посещения мечети и засиживался дольше у Каласинги. К тому времени он научился писать на дощечке — правда, медленно — и читать по той книге, которую дал ему Каласинга, хотя и не понимая слов. Он научился и многому другому — менять шины и мыть автомобиль. Заряжать аккумулятор и счищать ржавчину. Каласинга поведал ему тайны двигателя, и кое-что из этого Юсуф ухватил, но ему больше нравилось следить за тем, как наставник, словно чудом, оживляет переплетение из труб и болтов. Он слушал истории про Индию, где Каласинга уже много лет не бывал, но куда мечтал вернуться. И о Южной Африке, где он жил в детстве. Там, на юге, — сумасшедший дом. Там сбываются все самые жестокие фантазии. Я тебе кое-что расскажу про этих мерзавцев африканеров. Они совершенно безумны. То есть не просто жестокие, неуправляемые — а с головой у них неладно. Жаркое солнце расплавило их голландские мозги.
Юсуф помогал толкать машины и осваивал искусство варить чай в консервной банке на примусе. Его посылали в магазин за запасными частями, а вернувшись, он частенько обнаруживал, что Каласинга, воспользовавшись его отсутствием, пропустил глоток-другой. Под настроение Каласинга повествовал о святых, сражениях, влюбленных богах, статных героях и усатых негодяях, а Юсуф, сидя на ящике, награждал его аплодисментами. Каласинга разыгрывал все роли, но порой просил Юсуфа изобразить молчащего принца или напуганного злодея. Забывая важные подробности, он перекручивал сюжет, порой переворачивая его с ног на голову ради забавной концовки.
По вечерам Юсуф сидел
