Моя соседка по блиндажу Тоня Беляева очень молода, ей не больше восемнадцати лет. Она колхозница одного из пригородных ленинградских колхозов, на фронт пошла добровольно и уже здесь, в дивизии, получила специальность связистки. Форма на ней сидит прекрасно. Во всём, как говорится, видна «заправочка». Я уж давно заметила: есть такие девушки, на которых форма сидит так, будто они её с детства носят. Впрочем, и мужчины тоже есть такие. Мы с ней знакомы недавно, поэтому мне трудно сказать что-либо определённое о её характере, тем более что она целыми днями сидит на командном пункте полка у телефона.
…Иной раз мне кажется, что за время войны у людей накопился такой огромный и такой неизрасходованный запас ласки, сочувствия и желания счастья, что его хватит на долгие годы мира. Война не только ожесточает людей; иногда она делает угрюмых – приветливыми, грубых – сентиментальными, скрытных, любящих одиночество – привязчивыми.
Но и требования людей друг к другу здесь повышенные. Не потому ли это, что подлинным мерилом дружбы на войне является в конечном счёте готовность прийти на помощь другу, даже если жизни твоей угрожает смерть?..
Но чувствую я себя сейчас очень одинокой! Может быть, потому, что до сих пор не смогла найти себе подругу, с которой могла бы говорить обо всём.
Там, в Ленинграде, было совсем другое дело. Там некогда было грустить, там был детдом, Ирина.
…В тот вечер было пасмурно и дул холодный ветер. И лета-то настоящего мы не видели, всё дожди да дожди. Мне иногда кажется естественным, что и лето и весна были пасмурными и что хорошие, солнечные дни обязательно настанут, как только вернётся мир.
Я сидела на пеньке и писала Саше письмо. Потом долго свёртывала его «солдатским треугольником». Никак не могу научиться этой нехитрой науке, хотя другие делают это очень быстро: раз-два – и готово. Как раз в то время мимо проходил наш полковой почтальон, и я поторопилась отдать ему мой несуразный треугольник.
Пока почтальон, пожилой усатый боец, был ещё виден, я следила за ним взглядом, и мне казалось, что я вместе с моим письмом приближаюсь к Саше. В своём последнем письме Саша писал, что, очевидно, скоро снова получит командировку в Ленинград. Он писал, что не знает точно, когда – это могло быть и завтра и через месяц, – но уверен, что обязательно приедет.
Я уже собралась идти в свою землянку, как вдруг заметила, что прямо ко мне направляется какой-то капитан. Первое, что бросилось мне в глаза, – его сапоги. Они были огромные, тяжёлые, с голенищами, расходящимися выше колен широким раструбом. Я сразу узнала этого капитана: мы встретились, когда я шагала по грязи в санбат.
– Медицина? – спросил капитан, видимо не узнав меня.
– Медицина, – в тон ему ответила я.
– А где этот самый… Пухлый? – Так он назвал моего начальника Пухова.
– Наверно, у себя в землянке.
– Да нет его там, – отозвался капитан. – Вы вот что, красавица, скажите ему, чтобы витамин прислал. Бардин, мол, был и витамин для батальона просил.
– Хорошо, передам. – И добавила: – Есть.
А капитан подошёл ко мне ближе, посмотрел на меня в упор и вздохнул:
– Эх, не приспособлена наша форма для девчат… Руки-ноги интендантам повыдергать.
Он махнул рукой, повернулся и пошёл, широко переставляя свои огромные ноги, так и не узнав меня.
А я полезла в землянку, села на топчан, сняла гимнастёрку.
Что бы такое придумать?
Решила немного ушить воротник, переставить пуговицы и загнуть манжеты. Всё равно ничего больше не придумаешь.
Достала иголку, нитки и ножницы. В первую минуту мне было как-то неудобно, непривычно держать иголку. Я всё боялась уронить её, а это была моя единственная иголка. Я вдруг увидела, как огрубели мои пальцы. Потом я почувствовала спокойствие и даже радость оттого, что шью. Я сидела на самом краю топчана, у выхода. На пригорке росла берёза, и я только сейчас заметила, что листья её начинают желтеть. «Проходит лето», – грустно подумала я.
Шила долго, не поднимая головы, а когда собралась примерить гимнастёрку, увидела приближающуюся Тоню.
«Как хорошо сидит на ней гимнастёрка! И сапоги по мерке, – позавидовала я. – А в мои можно руку просунуть».
– Шьёшь? – спросила Тоня, входя в землянку.
– Плаваю, – буркнула я.
– Не сердись, – беззлобно проговорила Тоня и растянулась на топчане, не снимая сапог.
– Сними сапоги, – посоветовала я.
– Устала, – ответила Тоня. – Немцы штурмовать Ленинград собираются, – сказала вдруг она.
Я перестала шить и опустила гимнастёрку на колени.
– Что ты такое говоришь? – спросила я. Мне показалось, что я ослышалась: уж очень будничным голосом произнесла Тоня эти слова.
– Потому – им невыгодно его в блокаде держать, только руки связывает, – продолжала Тоня. – И вот дивизии против нашего фронта стягивают.
Я почувствовала, что Тоня говорит правду, но всё же переспросила, волнуясь:
– Откуда ты это знаешь?
– Подполковник комбатов собирал, – ответила Тоня. – Только я всё не упомню, он тихо говорил, а я всё «Сарафан» вызывала, там Лёшка Солдатенков, на «Сарафане», сидел, а когда этот малахольный сидит, никогда связи нет, это уж как часы…
Я даже не слушала Тоню, два слова стучали у меня в голове, вытесняя всё остальное: «Штурм Ленинграда, штурм Ленинграда».
– А потом, – продолжала Тоня, – как кончилось совещание, командир полка стал прощаться с комбатами, а капитан Бардин и говорит…
– Бардин? – переспросила я.
– Ну да, Бардин, командир первого батальона. Знаешь его?
– Не знаю, – ответила я.
– Да ну? – удивилась Тоня и даже приподнялась на топчане. – Это ж знаменитый комбат. Весь полк его знает.
– А я вот не знаю, – сказала я и подумала: «Значит, этот человек с белыми волосами, в болотных сапогах и есть комбат Бардин?»
Я, конечно, слышала о нём. Говорили, что ни один из командиров не пользовался у бойцов такой любовью, как комбат первого. И я сказала:
– Он подходил ко мне. Про витамины спрашивал. И над гимнастёркой моей смеялся.
– Знаешь что? – предложила внезапно Тоня, приподнявшись. – Померяй-ка мою гимнастёрку. Раз даже Бардин заметил, – значит, уж неудобно.
– Не хочу, – упрямо ответила я.
– Нет, ты померяй, – не унималась Тоня, – я всё равно себе другую, по росту, оторву. – И она быстрым движением расстегнула ремень.
В тот день я проснулась очень рано. Била артиллерия. Тонин топчан был пуст, – очевидно, она так и не приходила с вечера. Я приподняла плащ-палатку, прикрывающую вход. На дворе было серо, так серо, как бывает на рассвете, когда предстоит сумрачный и дождливый день.
Мне стало очень тоскливо. Я физически ощутила эту тоску. Я и проснулась от этого щемящего чувства. Впрочем, наверно, меня разбудила артиллерия, – давно уже так не палили. Два снаряда, один за другим, просвистели где-то надо мной. Вот и разрывы. Вот кто-то пробежал мимо землянки. Нет, сегодня какое-то необычное, тревожное утро. И Тони нет, и стреляют больше, чем обычно, и кто-то куда-то бежит…
Я встала, оделась и вышла. И сразу же почувствовала, что действительно что-то необычное происходит вокруг. Вдалеке, у блиндажей комполка и начштаба, суетились бойцы.
И вдруг страшная мысль пришла мне в голову: «Штурм Ленинграда!» Я побежала в землянку, где жил врач, и, не постучавшись, толкнула дверь. Землянка была пуста. Серое байковое одеяло наполовину свешивалось с топчана. «И он ушёл», – с отчаянием подумала я и выскочила наружу. Мимо пробежал связист, на ходу раскручивая катушку.
– Куда все ушли? – крикнула я.
Связист махнул рукой и быстро пробежал мимо.
Где-то совсем близко прогрохотал разрыв, и земля под моими ногами дрогнула.
Не было видно никого из командиров. Я пошла по направлению к командному пункту. Когда подошла уже совсем близко, из блиндажа вышел капитан – помначштаба. Это был маленький пожилой человек в очках, подстриженный бобриком. Он что-то сказал бойцу, возившемуся с проводами, и побежал к землянке штаба. Я зашагала ему наперерез и, когда мы поравнялись, спросила:
– Товарищ капитан, что случилось?
Помначштаба остановился, посмотрел на меня, точно не узнавая, поправил очки.
– А что, собственно, случилось? – переспросил он.
Я от этого вопроса совсем растерялась. Ведь было же совершенно очевидно, что произошло что-то. Я боялась, что капитан сейчас побежит дальше и я ничего не узнаю. Пришлось пуститься на хитрость:
– Мне очень нужна Тоня Беляева, связистка. Она на КП?
– Она на НП, – ответил капитан, убегая.
– А остальные? – крикнула я ему вслед.
Капитан ничего не ответил и нырнул в штабную землянку. Я стояла, пытаясь сообразить: что же, собственно, происходит? Я знала, что наблюдательный пункт полка находится в полутора километрах отсюда, ближе к передовой. Я знала, что командование обычно переходит на НП, когда начинается операция. Значит…
