— Правда ваша, государь. И промеж депутатов оное мнение о матушке втайне разглашалось. И ничего путного из её затеи не вышло: поводила-поводила депутатов за нос да и по домам отправила. Но все же, я чаю, мозги-то у многих через пребывание в Москве проветрились. А сие, государь, России на большую пользу.
Пугачёв молчал, присматривался к темноусому статному Падурову, как бы взвешивая: хитрит казак или и впрямь душу открыл настежь. «Нет, кажись, нашего поля ягода», — подумал Пугачёв и молвил:
— Я окраину эту оренбургскую не больно явственно знаю, не бывывал здеся. И выходит шибко пакостно: замест того, чтобы армию свою вести, плетусь туда, куда ведут меня. А гоже ли это, подумай-ка, полковник?
— Сие дело поправимое, ваше величество. Дозвольте… — Он заглянул в один шкаф, в другой шкаф, порылся на полках, вытащил кучу чертежей и, найдя нужную карту, раскинул её перед Пугачёвым.
— Вот план расположения сторожевых линий всего Оренбургского края.
Глаза Пугачёва пытливо насторожились. Он с напряжением принялся слушать казака, вникая в каждое его слово.
— Вот это город Оренбург с крепостью.
— Где? — Пугачёв, посапывая, уткнулся в план.
— А вот! — указал карандашом Падуров. — Извольте видёть… На запад от Оренбурга идёт самарская линия укреплений до самой Самары.
— Где Самара?
— Вот Самара. От нее идут крепости Борская, Бузулукская, Сорочинская, Чернореченская и другие вплоть до Оренбурга.
Пугачёв долго рассматривал местоположение этих «фортеций». Падуров далее стал указывать на линию крепостей к югу от Оренбурга, через Яицкий городок до Гурьева у Каспийского моря, и к западу — до крепости Орской.
— Всего тогда было выстроено, государь, сто четырнадцать укреплений.
— Скажи на милость, сколь много… Сто четырнадцать! — воскликнул, подняв брови, Пугачёв. — А вот ответь мне, кто оные крепости строил, когда и по какой нужде? Я чаю, уж не Петр ли Великий, дедушка мой, спроворил?
Падуров покосился на «внука» Петра Первого, сказал:
— Нет, государь. Почитай, все крепости и самый город Оренбург основал лет тридцать тому назад начальник Оренбургского края, генерал Неплюев.
Тогда этот край только-только завоеван был нами. А ради чего строились тут крепости, доложу вашему величеству как ни то после, ныне же страшусь притомить вас, разговор долог будет…
— Толкуй безотложно… Открой мне очи! — Пугачёв смутился слетевшим с языка признанием темноты своей и опустил взор. Затем взглянул на собеседника и, видя все то же, исполненное доброжелательством, лицо его, заговорил потеплевшим голосом:
— Я, ведаешь, во дворце-то многому учен, да, горе, — не тому, чему надобно. А как, чуешь, довелось мне от Гришки Орлова бежать да сколько лет по Руси-то во образце мужичьем скитаться, так я, веришь ли, все перезабыл. Не токмо разные там хитрые науки, а и по-немецкому байкать запамятовал. Во, брат Падуров, как!.. Ну и напредки скажу тебе: не жалею об этом… Не жалею и не жалею, — повторил он и глубоко, всей своей широкой грудью передохнул. — Я, брат Падуров, как в народе жил, таких наук набрался, что они там, в Питере-то, во дворцах-то, чихать смущаются… от моих наук-то. Я всю Россию на них опрокину! Наука у меня твердая! Ась, ась?
Он все еще не спускал с Падурова пристальных, как бы выщупывающих глаз. Падуров чувствовал, что ему немедля нужно успокоить этого насторожившегося человека. Да, успокоить, заверить его в своей преданности. И, чуть помешкав, он сказал, глядя, как в бездонный колодец, в большие темные глаза Пугачёва:
— Я так полагаю, ваше величество, что и дед ваш, Петр Первый, тем и могутен был, что народа не гнушался и, подобно вам, от народа сирого науки перенимал…
— В прицел, в прицел брякнул! В самый прицел! — обрадованно закричал Пугачёв и всем корпусом отвалился в кресло. — Ну, сыпь дальше, сказывай.
— Как только Оренбургский край был завоеван, начался грабеж местных земель русскими промышленниками. Взять, к примеру, Белорецкий завод братьев Твердышевых. Оный завод купил у башкир семьсот тысяч десятин земли с лесом и без леса за шестьсот рублей, то есть за тысячу десятин уплатил меньше чем по рублю, или за медную копейку — двенадцать десятин.
— Ая-яй… Пошто же они, дураки, за такую пустяковину продавали-то?
— Насильно, ваше величество. А которые не соглашались, тех в тюрьму.
— Ах, трясучка их забери… Злодеи… — причмокивая, Пугачёв сокрушенно покачал головой.
— Опричь того, насмелюсь сказать вам, что татарская беднота страдает, пожалуй, еще горше, чем башкирская. Богатые татары-помещики, ваше величество, владели огромными землями, правительство закрепощало за ними землепашцев-татар, — продолжал Падуров. — Наиболее богатые помещики-татары возводились в дворянское достоинство.
— Ишь ты, богатые возводились, — желчно сказал Пугачёв. — А вот мы бедных учнем возводить! А всех великих графов, злыдней проклятущих, на рели вздернем! — И Пугачёв пристукнул кулаком в столешницу.
Падуров, не торопясь, рассказал Пугачёву, что и прочим народностям живется тоже несладко. Недаром всего лишь два года тому назад сто семьдесят тысяч калмыков, покинув родные степи, откочевали в Персию.
— Видать, на тутошних раздольных степях только богатым просторно жить-то, а бедному люду… тово… шибко ужимисто.
— Так, государь, — склонил Падуров голову. — Такожде тесно и на Южном Урале, где вельможи да купцы начали заводы строить. Горные промыслы год от году приумножались, а посему и земля под заводы все больше да больше урезывалась у башкирцев. Особливым же хищником был граф Петр Шувалов с родственниками да приспешниками.
— Ну вот, ну вот, — сказал Емельян Иваныч и, опустив подстриженную «в кружало» голову, отдался малое время раздумью. — Все иноверцы, такожде и мужики русские, — проговорил он, — шибко утесняются правителями, да барами с купечеством, да судьями лихими. Люто претерпевает народ. Эх, ты, горе, горе! Слышь, полковник… Вот ты про башкирцев сказывал. Это когда же у них растатурица-то была, мутня-то.
— А последнее восстание возгорелось, ваше величество, двадцать лет тому назад. Обиженные башкирцы по душевной простоте верили в могущество императрицы Елизаветы, что даст им заступление. Они трижды засылали к ней депутацию, но всякий раз депутатов схватывали еще в Башкирии, местные власти срубали им головы. После сего мулла Батырша Алеев разъезжал по Башкирии, подбивал башкирцев да татар с киргизами на священную войну против поработителей. Тогда оренбургский губернатор Неплюев, скопив военную силу, измыслил натравить народ на народ. Когда башкирцы и киргизы затеяли меж собою распрю, генерал Неплюев этим коварно воспользовался. И восстание было потоплено в крови. Погибло тогда шестнадцать тысяч убитыми, четыре тысячи брошено было в тюрьмы, у трехсот человек отрезаны носы и уши, семьсот деревень сожжено.
— Так, так! Хм… — угрожающе вымолвил Пугачёв, набрал полную грудь воздуху, надул щеки и с шумом выдохнул.
— Вот, государь, как доднесь обстоит дело, — закончил Падуров. — А башкирцы да и другие народы, я сам слышал, давно толкуют промеж собой:
«Носится, мол, слух, будто на государственный престол мужской пол возведен будет замест бабьего. В то время, мол, какой ни есть милости просить постараемся. И что мужской пол царских кровей — это, мол, спасшийся от смерти император Петр Федорыч Третий».
Пугачёв согласно кивнул головой и, все так же отдуваясь, медленно прошелся по канцелярии.
— Приготовьтесь, государь! — с волнением возгласил Падуров. Ему вспомнились громкие складные речи знаменитого князя Щербатова в московской Грановитой палате, и, выбирая слова, он произнес приподнятым голосом:
— Думается мне, что шествие вашего величества яко царя и заступника всех обиженных будет зело успешно.
— Благодарствую, полковник, благодарствую, — сказал Пугачёв, растроганный сердечными словами Падурова.
Наступило недолгое молчание. Пугачёв, прищурившись, пристально глядел в сторону. Под впечатлением только что слышанных слов в его сознании вдруг возникла картина: широкая степь, вдали лесистые горы, изжелта-красный шар солнца падает на край земли, и некий живой поток быстро несется по коричневой степи от солнца к Пугачёву. Вот поток ближе, больше, шире… И вьется… облаками пыль, и топот гудит над степью. Это — дикие, гривастые кони, распушив хвосты, закусив удила и всхрапывая, мчат на своих хребтах несметные полчища всадников. Ближе, шире, громче… Стоп!.. Пугачёв, как в саду, в обстании цветов всех красок: яркие маки, желтые кувшинки, тюльпаны, васильки. Это бронзовые быстроглазые люди в цветистых халатах, в тюбетейках, в меховых малахаях на бритых головах радостной ратью окружили Пугачёва. «Детушки, верные башкирцы, будьте со мной, я осушу слезы ваши!»
— «Бачка-осударь, веди нас, куда хочешь!» И степь задрожала, и солнце остановилось от воинственных кликов. «Детушки, верные мои народы…» — начал было Пугачёв, но обольстительное видение дрогнуло и, подобно степному мареву, исчезло.
