Эммануил Флисфиш - Кантонисты

Однако ни у меня, сидевшего за столом, перед которым жалостно выл, метался и рвал на себе свои лохмотья и волосы этот интролигатор, ни у глядевших на него в растворенные двери чиновников не было охоты над ним смеяться. Все мы, при всем нашем навыке к подобного рода горестям и мукам, казалось, были поражены страшным ужасом этого неистового страдания, вызвавшего у бедняка даже кровавый пот.

— Да, эта вонючая сукровичная влага, которой была пропитана рыхлая обертка поданных им мне бумаг и которой смердели все эти «документы», была ни что иное, как кровавый пот, который я в этот единственный раз в моей жизни видел своими глазами на человеке. По мере того, как этот «ледви не утопший и ледви не сгоревший», худой, изнеможенный жид размерзался и размокал в теплой комнате, его лоб с прилипшими к нему мокрыми волосами, его скорченные, как бы судорожно теребившие свои лохмотья, руки и особенно обнажившаяся из-под разорванного лапсердака грудь, — все это было точно покрыто тонкими ссадинами, из которых, как клюквенный сок сквозь частую кисею, проступала и сочилась мелкими росистыми каплями красная влага... Это видеть ужасно!

Кто никогда не видал этого кровавого пота, — а таких я думаю, очень много, так как есть значительная доля людей, которые даже сомневаются в самой возможности такого явления, тем могу я сказать, что я его сам видел и что это невыразимо страшно. Это росистое клюквенное пятно на предсердии до сих пор живо стоит в моих глазах, и мне кажется, будто я видел сквозь него отверзтое человеческое сердце, страдающее самою тяжкою мукою — мукою отца, стремящегося спасти своего ребенка... О, еще раз скажу: это ужасно!

Эта история, в которой мелкое и мошенническое так перемешивалось с драматизмом родительской любви; эта суровая казенная обстановка огромной полутемной комнаты, каждый кирпич которой, наверно, можно было бы размочить в пролившихся здесь родительских и детских слезах; этот ветхозаветный семитический тип искаженного муками лица — все это потрясло меня до глубины души. Память вдруг отяжелела, и я, не говоря никому ни слова, вышел и поскорее уехал.

Приехав к себе домой, Лесков убедился что интролигатор следовал за санями неотступно. Прогнать непрошеного гостя у него не хватило жестокости; пустить его в дом мешало чувство брезгливости — ведь от жида противно пахло кровавым потом. Но пока слуга о чем-то докладывал Лескову, интролигатор юркнул в квартиру, нашел кухню и там, свернувшись кольцом на козьей шкуре на полу, где обычно спала охотничья собака хозяина, сразу же уснул мертвым сном.

Утром, осведомившись у своего слуги, Лесков узнал, что еврея уже нет в квартире, что с рассветом тот встал и ушел неизвестно куда.

Лесков отправился в присутствие и по дороге встретил знакомого чиновника Друкарта, состоявшего при генерал-губернаторе для особых поручений. Он рассказал приятелю о горе интролигатора, и Друкарт согласился помочь несчастному отцу, хотя и отдавал себе отчет, что трудности предстоят большие. Неизвестно какими судьбами, но и здесь очутился интролигатор, очевидно, следовавший по пятам за Лесковым. Друкарт взял интролигатора с собой и отправился к генерал-губернатору — князю Васильчикову на аудиенцию. Но этот вельможа, это многовластное лицо и главный начальник края не решился вынести решение, противоречащее закону. Он отослал Друкарта к митрополиту Киевскому Филарету на усмотрение последнего, говоря, что только владыка может пойти против закона. Посадив еврея к себе в сани, Друкарт отправился к митрополиту с поручением от генерал-губернатора.

В этот день интролигатор уже не был в том ужасном состоянии, в каком явился вчера вечером. Это в известной степени объяснялось тем, что утром он сбегал на постоялый двор, где содержались будущие кантонисты, и издали посмотрел на сынишку. Но по дороге к митрополиту приступы отчаяния с ним опять возобновились. Интролигатор походил на сумасшедшего; он вскакивал, голосил, размахивал руками и порывался выскочить из саней и убежать, хотя едва ли понимал куда бежать и зачем. Когда подъезжали к воротам дома митрополита, ему это удалось: он выпал в снег, вскочив, бросился к стене, заломил вверх руки и завыл:

— Ой, Иегошуа, Иегошуа! Що твий пип со мной зробыть?

Друкарт, обдумав предстоящий ему разговор, хотел было оставить еврея где-нибудь внизу и велеть доложить митрополиту о себе, изложить ему все дело и, наконец, возможно, вызвать у старца сострадание к обманутому еврею, а там, разумеется, будь что будет.

День выдался погожий, и престарелый больной митрополит прогуливался по двору, чтобы подышать мягким, бодрящим воздухом. Друкарту ничего не оставалось, как тут же осуществить цель своего приезда. Глубоко поклонившись владыке, он ему сказал, что прислан генерал-губернатором и стал излагать суть дела.

Когда Друкарт закончил, митрополит, улыбнувшись, проговорил:

— Ишь ты, вор у вора дубинку украл...

— Владыко, — продолжал Друкарт, — это дело в таком положении... плут теперь желает креститься... Что прикажете доложить князю? Его сиятельство усердно вас просит, так как закон ставит его в невозможность...

— Закон... в невозможность... меня просит! — как бы вслух подумал митрополит и вдруг неожиданно перевел глаза на интролигатора, который, страшно беспокоясь, стоял немного поодаль перед ним в согбенной позе...

Слабые веки престарелого владыки опустились и опять поднялись, и нижняя челюсть задвигалась.

— А? Что же мне с тобой делать, жид! — протянул он и добавил вопросительно: — а? Ишь ты, какой дурак!

Дергавшийся на месте интролигатор, заслышав обращенное к нему слово, так и рухнулся на землю и пошел извиваться, рыдая и лепеча опять: «Иегошуа! Иегошуа! Ганоцри! Ганоцри!

— Что ты, глупый, кричишь? — проговорил митрополит.

— Ой, васе... ой, васе... васе высокопреосвященство... коли же... коли же никто... никто... як ви...

— Неправда, никто, как Бог, а не я, — глупый ты!

— Ой, Бог, ой, Бог... Ой, Иегошуа, Иегошуа...

— Зачем говоришь Иегошуа? — скажи: господи Иисусе Христе!

— Ой, коли же... Господи, ой, Сусе Хриште... Ой, ой, дай мине... дай мине, гошподин, гошподи... мое детко!

— Ну, вот так!.. Глупый...

— Он до безумия измучен, владыка, и... удивительно, как еще держится, — поддержал тут Друкарт.

Митрополит вздохнул и сказал:

— Не достоин он крещения... отослать его в прием, — и тут же повернулся и ушел в свои покои.

Апелляции, на этот владычный суд не было. «Недостойного» крещения хитреца привели в прием и забрили, а ребенка отдали его отцу. Их счастью и радости не было конца; забритый же наемник после приема окрестился: он не захотел потерять хорошей крестной матери и тех тридцати рублей, которые тогда давали каждому новокрещенцу-еврею.

Достать «охотника» было очень трудно. Не всякий желавший нанимать располагал сотнями рублей. Еще больше трудностей представлял закон об «охотниках», предвидевший много условий и ограничений при найме. А доставлять определенное количество рекрутов надо было. Тогда кагалы стали создавать специальные шайки из так называемых ловцов, которые разыскивали спрятавшихся в окрестностях городов и местечек. Они устраивали ночные облавы, врывались в дома и силой вырывали из рук родителей мальчиков, предназначенных кагалом в кантонисты. Схваченных запирали в особую катальную тюрьму, где до освидетельствования в воинском присутствии мальчиков содержали попарно скованными для предупреждения побега. Ловцы охраняли молодых пленников.

О ловцах и их жестокости говорили с содроганием, создавали страшные образы, которыми пугали детей. От слова «ловцы» трепетали юноши, это слово повергало в ужас, и все существо обуял смертельный страх. Немало страшных рассказов распространялось об этом биче еврейской жизни и служило неистощимым запасом бесед женщин в длинные зимние вечера. Страх, что вот-вот из твоих объятий вырвут твое дитя, поведут далеко и предадут на мучения и терзания, затмил все другие невзгоды еврейской жизни...

В ловцы брали грубых, жестоких людей и, как правило, большой физической силы. От них нельзя было откупиться, они не знали жалости и были беспощадны. На них не было ни суда, ни расправы. Любые попытки обреченных сопротивляться им всегда кончались победой ловцов и жестоким избиением пойманных.

Ловцы шли на разные уловки и там, где не могли действовать силой, они заманивали своих жертв хитростью.

Вот в центре города едет повозка, запряженная парой резвых лошадей. Два седока, как будто приехавшие издалека, спрашивают у мальчика на улице адрес какого-нибудь всем известного в городе человека. Мальчик охотно берется показать почтенным на вид евреям дом богача. Он садится в повозку, подъезжают к указанному мальчиком дому, но повозка не останавливается; кучер ударяет по лошадям, те мчатся дальше, заезжают в чащу леса, где связанного по рукам и ногам мальчика прячут, чтобы попозже, когда стемнеет, вывезти из города.