Наконец выбор был сделан. Иван Васильевич прослышал, что в Риме, при дворе папы Сикста, живет бедная сирота из рода Палеологов[43]. Издалека донеслись слухи, что племянница последнего византийского императора Константина XI Драгаса набожна, молода, хороша собою и твердо держится древнего византийского благочестия. О том же поведал великому князю и появившийся в Москве грек по имени Юрий.
Иван Васильевич вдовел уже четвертый год. Посоветовавшись с матерью, митрополитом и ближними боярами, велел ехать в Рим монетному мастеру Ивану Фрязину — поглядеть на невесту, послушать, что говорят о ней люди, чего не скажут — выведать…
Михаил Львович ехал, закрыв глаза, но не спал — вспоминал, думал, снова вспоминал. О том, как Зоя Палеолог ехала в Москву, ему рассказывал веселый старик — профессор университета в Болонье Франческо Филельфо, седой, краснолицый, шумный любитель вина, женщин, музыки и стихов. «О, Микеле, — говорил Филельфо, и старческие глаза загорались от приятных и радостных воспоминаний, — это был великий двухнедельный праздник, один из самых больших в Болонье! Когда принцесса Зоя проезжала через город, все жители вышли на улицы. Стояло прекрасное лето. Не знаю, чего было больше — цветов или улыбок, вина или песен. Наш университет встретил Зою шуточным представлением. Трудно вспомнить, о чем говорили артисты, помню только, все смеялись до слез, и счастливая, веселая Зоя — больше других. Она всем понравилась — черноглазая толстуха и хохотушка. В ней не было ничего царского, и мы все жалели ее, когда она поехала дальше, в засыпанную снегами Московию».
Затем Михаил Львович вспомнил рассказ знакомого псковича, торгового человека, часто наезжавшего в Вильну и не раз привозившего ему разную мягкую рухлядь — шкурки куниц, соболей, лисиц, человека неглупого, приметливого, многим интересующегося.
«Осенью это было, Михайла Львович, — рассказывал псковитянин, — а вот месяц не упомню. Послал нас посадник к реке и велел тащить с собой сукна, ковры и ткани разные. Теми тканями мы изукрасили шесть великих насадов и пошли к гирлу озера, к Узменю. Там на берегу уже ждала нас царевна со многими людьми. Я сам возле нее не стоял — обступили ее великие люди, стали подавать ей рога с медом и кубки злащеные. Пила ли она, не видел, люди говорят, немножко пригубила».
Михаил Львович вспомнил, что спросил тогда купчину: хороша ли была царевна и сурова ли, и пскович ответил: «Лицом бела, кареглаза, ростом невелика. Одежа на ней царская — сверкала с ног до головы. Суровости не припомню, однако ж посуди сам — завтрашняя царица была среди нас, кто с ей насмелится шутки шутить альбо зубы скалить?»
И еще тогда понял Михаил Львович — в Болонье она была одной, в Пскове — совершенно другой.
В Болонье она прощалась с молодостью, зная, что никогда боле ни один из этих людей не увидит ее, и она никого из них боле не встретит. Во Пскове же вступала на землю своего нового царства. И не добрые веселые друзья были теперь вокруг нее, а завтрашние покорные подданные.
Михаил Львович принялся далее разгадывать, что чувствовала Зоя Палеолог в новой стране, что везла она на свою новую родину? Ведь в какой-то мере их судьбы сходились.
Она была полунищей иноземкой, вызволенной из благодатной Италии отцом нынешнего великого князя. Он стал обездоленным изгнанником, ехавшим к сыну этой смелой и предприимчивой женщины. «Как добилась она успеха?» — спрашивал себя Михаил Львович. И так как всегда верил в то, что фортуна подчиняется или уму или силе, оставалось выяснить, каким образом взнуздала и стреножила непокорную удачу кареглазая византийская царевна.
Зоя Палеолог приехала в Москву 12 ноября 1472 года и в этот же день обвенчалась с нетерпеливым тридцатидвухлетним женихом — худым, высоким, горбоносым. Вошла в церковь принцессой Зоей Палеолог, вышла великой Московской княгиней Софьей Фоминичной.
Она не принесла в приданое ни земель, ни золота. Она дала своему мужу призрачное право на византийский трон, не менее призрачное право на далекий Царьград — Константинополь, вот уже двадцать лет принадлежавший могущественным османам, перед которыми трепетала Европа, и — самый дорогой дар, не стоивший ровно ничего, — герб своих предков, императоров Византии, — двухголового когтистого орла.
Софья Фоминична привезла с собою две подводы книг и три десятка ловких, быстроглазых слуг. Вместе со слугами она привезла и привычные для них, но неизвестные здесь порядки полусказочного Царьграда. Бисером рассыпались по двору тонкие интриги, путаные отношения, двусмысленные слова, лукавые взоры, загадочные улыбки.
В первые дни жизнь ее все еще несла на себе печать противоречий. Она покуда чувствовала себя не венценосной царицей одного из величайших и богатейших государств мира, а бедной пансионеркой римских кардиналов.
Для того чтобы стать настоящей царицей, ей нужно было поднести великому князю такой подарок, какой не мог бы сделать ему никто иной в мире. Новая жена должна была родить Ивану Васильевичу сына. Сначала одного, а потом еще и еще, чтоб не боялся великий князь за судьбу трона и своей династии. А разве может быть спокоен государь, когда у него всего один сын, да и у того родной дядя, брат покойной матери, сам не прочь сесть на московский стол?
Почувствовав, как под сердцем сладко повернулся теплый родной комочек — ее первенец, ее чадушко, она от счастья лишилась сознания. Придя в себя, подумала: «Не Рюрикович ожил во мне. Это Палеолог, византийский император и великий Московский князь».
Однако судьба больно ударила Софью Фоминичну. Ее первенцем оказалась дочь, которая, не прожив и нескольких недель, померла.
Спустя год родилась еще одна девочка. Ее, как и первую, назвали Еленой. И так же, как и первая, она почти сразу же отдала Богу свою ангельскую душу.
Софья Фоминична плакала, молила Пречистую, не горстями — кисами[44] раздавала юродивым и нищим милостыню: «Молите Богородицу, пусть ниспошлет мне счастье, дарует мне с супругом моим наследника».
Услышала Святая Дева жаркие моления. Снова, в третий раз, в теплой тьме ее естества завязалась новая жизнь. Кто-то беспокойный, пока не человек, а только еще неотторжимая часть ее тела, требовательно ткнул Софью Фоминичну в бок резко, упруго, ощутимо. И похоже это было на то, что случалось уже с нею дважды, и не похоже: сильно толкался младенец, настойчиво, часто.
«Мальчик, — уверовала она, — мальчик!»
Ребенок еще не родился, а Софья Фоминична уже начала великую битву за его будущее. Всю силу своей воли, всю византийскую изощренность ума, весь арсенал великих и малых хитростей, веками копившихся в темных лабиринтах константинопольских дворцов, каждый день пускала в ход Софья Фоминична, чтобы обойти, оттереть в сторону, бросить тень, уличить и оставить ни с чем ненавистное ведьмино семя — сына Марии Борисовны Тверской, Ивана.
Греки, приехавшие с нею из Морей, уже через полгода почувствовали себя в Москве лучше, чем дома, став повсюду своими людьми. Православные — они были желанными собеседниками у московских иерархов, видевших в них носителей древнего благочестия, почитавших в них свет афонской благодати и мудрости. Тороватые — они были незаменимыми советчиками у торговых людей, не бывавших со своими обозами дальше Сурожа в Крыму да Казани на Волге. Книгочеи и грамотеи — они стали толмачами и писцами у думных государевых дьяков, вершивших дела с иноземцами. Цифирные и численные — они лучше многих иных знали ремесло денежных менял, искусство сбора податей, дела мытные и ростовщические.
Софья Фоминична страдала близорукостью и худо слышала — они, ее слуги, были глазами и ушами новой царицы, и благодаря им никто в государстве не знал больше, чем она.
И как сказано в летописи: «Месяца марта в 25-и, в восемь час ночи, противу дни собора архангела Гавриила, родился великому князю Ивану Васильевичу сын от царевны Софии и наречен бысть Василей Парийский. Крещен же бысть у Троици в Сергиеве монастыри. А крестил его архиепископ Ростовский Васиан да игумен Паисей Троицкий апреля в 4-и, в неделю цветную».
Случилось это двадцать девять лет назад. Много воды утекло с тех пор. Не было в живых уже ни Ивана Васильевича, ни Софьи Фоминичны. Не было и соперника Василия, царевича Ивана. Все они умерли. Даже сын царевича Ивана, пятнадцатилетний Дмитрий, безвинно вот уже третий год томился в темнице. А братья Василия — Юрий, Дмитрий; Семен и Андрей — сидели по дальним уделам, бражничали, копили на старшего брата злобу. Но хотя лезли в волки, да хвосты у них были собачьи, и псы злобные, поджав хвосты, зубы показывать не смели.
Все это Михаил Львович знал. Знал и многое другое: кто с кем в Кремле водит дружбу, кто супротив кого ополчается, кто великим князем обласкан и взыскан, на кого положена опала. Как в сложной шахматной партии, продумав все возможные комбинации, Михаил Львович решил, что самым сильным ходом будет тот, которым он заявит себя одной из главных фигур на доске большой политики, великим знатоком посольских дел и взаимных отношений между европейскими государствами.
