в грудь револьвер. Тело среагировало само, судорожно нажав на спуск. Длинная тугая очередь ППШ вспорола воздух, обрушиваясь всей своей смертоносной мощью на спрятавшуюся в углу женщину. Пули разорвали белую ночную рубашку, опрокинули на шкаф.
– Подерягин!– воскликнул Зубов, бросаясь в тот самый угол. Очередь в тишине спящей деревни прозвучала, как гром среди ясного неба.– С ума сошел?
Проснулись, сбросив с себя сонную одурь предрассветного утра, местные псины. Деревня сразу ожила, очнулась. Замигали окна домов. Раздалась громкая торопливая немецкая речь.
– Побудили всех…
– Ааа! Мамочки моя…– стонал Гришка тихонько, сквозь сжатые зубы, зажимая рану ладонью. Сквозь его плотно сжатые пальцы стекала тоненькая струйка крови.– Больно-то как…
– Сейчас!– Петр бросился к нему, на ходу доставая перевязочный пакет.– Потерпи, братка…Потерпи чуток,– Подерягин ловко разрезал бинт, накладывая один за одним быстрые витки.
– Баба была…Наша…Русская…– Прохор вернулся назад из угла, осмотрев убитую.
– Спужалась, наверное…– пожал плечами Петр, стягивая бинт.– Думала, бандиты какие…Фронт далече от них будет. Вот и пальнула…
– Дура…– застонал Гришка.
– Это точно!– согласился Петр, закончив перевязку.– Уходить надо, Проша! Через пару минут тут будет очень много немецких солдат, а у нас на руках фриц без сознания и раненый…
– Что ты предлагаешь?– быстро спросил лейтенант, напряженно всматриваясь в окно, где уже виднелись суетящиеся немцы, пока просто недоуменно толкающиеся на улице, но не двигающиеся в сторону жилья своего командира.
– Надо их задержать, а вам двоим уходить через окно и огородами,– сказал Петр, доставая дополнительные диски для своего ППШ.
– Добро…
Вдвоем они вытолкали через распахнутое окно находившегося без сознания немца, а когда повернулись обратно, то увидели неожиданно спокойного с плотно сжатыми губами Гришку Табакина, устраивающего у окна поудобнее.
– Ты чего, Гриня?– спросил Петр, осипшим в раз голосом. Он понял уже, что задумал товарищ и не мог этого принять, не мог допустить. Гришка…Вечно боящийся смерти, что его убьют или ранят, днями и ночами мечтавший о скором окончании войны, решил остаться один, чтобы прикрыть их отход.
– Прохору с раненным и языком не уйти…– быстро проговорил он, укладывая рядом с собой в рядок гранаты из подсумка.– Все погибнем и задание не выполним! Я прикрою…Сколько смогу, только гранат мне побольше оставьте, чтоб подольше продержаться.
– Гришка…Гриня…– Петр неожиданно задрожал всем телом, затрясся. Из глаз самовольно покатились слезы.
– Идите…Я этих сволочей…– Табакин решительно прильнул к стеклу, наблюдая за тем, как несколько солдат направляются к дому командира.
– Табакин…– ошарашено пробормотал Прохор, не ожидавший от своего подчиненного такого шага.
– Идите!– почти прокричал Григорий.
– Пошли…– коротко приказал Зубов, вытягивая все свои запасы гранат. Его примеру последовал и Петр, повинуясь нахлынувшему порыву он развернул друга к себе и крепко обнял, борясь с подкатывавшем к горлу комком.
– Больно же…Петька…– Григорий поморщился и ухватился за раненное плечо.
– Уходим!
Они вынырнули из полумрака дома на белоснежное поле огорода, усыпанного не убранными стеблями кукурузы и бахчи. Немец все еще был без сознания. Кровь течь перестала, покрыв ранку начинающей заживать коричневой коркой.
– Сначала тащишь ты, а я прикрываю, а потом я!– скомандовал Зубов, у которого даже в его облике юного лейтенанта что-то переменилось. Лицо стало старше, морщины на лбу четче, а глаза горели каким-то яростным огнем всепоглощающей ненависти. Петр, готов был поспорить, что в этот момент Прохор пожалел, что оставил в живых того молоденького часового у опушки.
Так и становятся настоящими солдатами…Подумал Петр. Совсем не через учебные полигоны и стрельбы, не через дежурства по кухне или стоя дневальным на тумбочке, а только так…Потеряв кого-то близкого, отупев от ярости и бешенства, клокочущего внутри. Становятся только тогда, когда терять уже нечего…Когда в сердце остается лишь ледяная пустота и нет в нем места для любви, нет в нем места для человеческой жалости, есть только боль и жажда мести.
Они успели отбежать почти на километр, когда позади них раздались первые выстрелы. Гришка Табакин – весельчак и бабник, вечно боящийся умереть, рассказывающий всем и каждому об этом принял свой последний бой в деревне Масловка.
Петр на секунду остановился и обернулся назад. Темное небо, начинающее сереть перед рассветом озаряли яркие огненные вспышки, слышался грохот, взорвались несколько гранат.
– Пока они думают, что мы там и с нами этот…– Прохор кивнул в сторону немца.– Они будут штурмовать осторожно. У Гришки есть шанс продержаться час.
– У Гришки шансов нет. Проша,– ответил тихо Петр, снова начиная свой бег меж деревьев, экономя силы.
« Шурка, Колька и ружье…»
Декабрь 1942
Полгода оккупации пролетели для села незаметно. Горячка первых месяцев у немцев стихла. Раз и навсегда, показав, кто здесь главный, они попритихли и больше никого не казнили столь публично, как учительницу Татьяну Сатину. Партизаны, следуя советам деда Федьки, акций не проводили, а на территории района установилось некое подобие равновесия, когда обе воюющие стороны замерли на старте, выжидая кто первым откроет огонь, чтобы начать самую настоящую кровавую баню.
Ганс и Вилли, живущие у Подерягиных, были идеальными квартирантами. Буянить не буянили, уходили рано утром в дом бургомистра, выполняли там свои функции охранников, возвращались за полночь или вообще не приходили ночевать, оставаясь в конторе о самого утра.
А вот сам Василь Полухин значительно изменился. Казнь Тани Сатиной изменила его до неузнаваемости. Он стал бледен, похудел, постоянно нервно оглядывался, словно опасался, что вот-вот из-за угла вынырнет какой-нибудь народный мститель и всадит ему клинок в спину. Василий жил в постоянном страхе, что не могло не сказаться на его здоровье. Бургомистр начал часто болеть, подолгу не вставать с постели. Ночами ему снились площадь, заполненная до отказа людьми, и слышался жадный шепот за спиной.
– Убьет…Неужто решится…
Голоса эти преследовали его везде, и когда он сидел за своим столом в кабинете, когда ел, спал или инспектировал деревни поблизости. Они не выходили у него из головы, звуча предательски страшным набатом в ушах, а перед глазами стояло умиротворенное спокойное лицо совсем молодой девушки с петлей на шее, которую он когда-то собственноручно казнил. Это сводило его с ума, заставляя каждую ночь просыпаться в холодном поту, ожидая неминуемой кары.
В эту ночь ему снова не спалось…Он долго ворочался на кровати с бока на бок, но сон не приходил. Жена, спящая рядом, давно уже наводила на него тоску своими осуждающими взглядами, невольными уколами нечистой совести, которые, впрочем, вскоре ею забывались, с достатком компенсируясь довольно большой зарплатой бургомистра, приходящей в марках.
Василь вздохнул и тихо встал, боясь разбудить женщину, которая за последние
