Легко!– попытался улыбнуться Полухин, но ничего не вышло. Улыбка вышла какая-то вымученная, избитая, как маска бургомистра, которую он ежедневно обязан был таскать на лице.
– Вижу, что совесть осталась. Трошки, но осталась…Вот она тебя, подлюку, и грызет изнутри, сжирает, как червь…
– Вы на свою совесть поглядите, дяденька,– накинулся на него Василий,– иль уже забыли про пуговицу чудесную?
– Чего не сдал меня тогда, а? – спросил дед Федька, прищурившись.
– Да потому что ты такой же, как и я! И совести у тебя нет!– рассмеялся Полухин.– За Родину борешься? Да ты ее ненавидишь! И всегда будешь ненавидеть, той лютой ненавистью, которая и меня ворочает и ломает! Ты контра! У тебя эта гребаная советская власть все отняла, жизнь поломала…– произнес Полухин, скрываясь на крик.– Жду , пока скинешь себя шкуру добряка, да покажешь свое истинное лицо!
– Может и так…– пожал плечами Федор.– А я все ж думаю, что совесть все-таки осталась у тебя, Васька. Не было б совести, не стоял бы ты ночью здесь под двором моим, будто собака приблудная. Потому и не сдал меня.
– Герр, бургомистр!– на пороге дома появился Ганс, с трудом , но изъяснявшийся по-русски. Он был уже полностью одет в зимнюю полевую форму и даже нацепил на плечо винтовку.
– Пошли…– коротко бросил Полухин.
– Куда?
– Ко мне!– пошатываясь, Василь вышел со двора, путаясь в полах расстегнутого зипуна.
– Герр бургомистр…– поторопился за ним Ганс, но Полухин молчал, твердо решив залить сегодняшнюю ночь спиртным и если не избавиться от тоски, гложущей его изнутри, то хотя бы немного притупить ту боль, которая крепко, будто сжатый кулак, стянула всю его грудь.
Хромая, дед Федька зашел в дом. Акулина сидела за столом, опустив голову на сложенные руки. Ее круглые плечи вздрагивали от сухих рыданий, сотрясающих хрупкое тело.
– Будет…– проговорил Подерягин, погладив мимоходом невестку по плечу.– Будет плакать! Охальничал?– нахмурился он, присаживаясь напротив.
– Пытался…В Германию звал с собой, сказал, что Петра уже и в живых-то нет…
– А ты?
– Вы что?– глаза Акулина округлились от удивления. Она даже плакать перестала, глядя на свекра непонимающим взглядом красных глаз.
– Жив Петька! Жив! Я своего сына сердцем чую!– с какой-то злостью проговорил Подерягин.– А что в Германию звал, это хорошо! Это очень хорошо!
– Что ж тут хорошего?– уже не рыдая, а, тихо всхлипывая, спросила Акулина.
– Когда крысы с корабля бегут, то значит и кораблю недолго осталась…– задумчиво проговорил дед Федька, уставившись в одну точку.
Морозное утро заглянула в дом Подерягиных вместе с потоком холодного воздуха, хлынувшего в жарко натопленную комнату вместе с выходом Акулины. Дед Федька встал еще раньше. Оба они отправились справляться с домашним хозяйством, избегая смотреть в глаза друг другу. Сегодняшняя ночь, благодаря действиям Василя Полухина, безусловно, удалась на славу. И женщина, прилегшая с детьми на лежанке прогретой русской печи, долго слушала, как свекор крутится на лавке, стараясь уснуть. Ей самой сон не приходил. Случайно оброненная кумом в пылу разговора фраза, задела за живое, рубанула с плеча, заставляя Акулину задуматься, а так ли не прав Василий? Каким-то непостижимым образом, может своей искренностью, может тем, что наконец смог раскрыть свою душу, Василий затронул такие струны в душе женщины, что сомнения стали ее одолевать с каждой минутой. Жив ли Петр? Никакой связи с внешним миром оккупированные не имели, почта не ходила, о движении советских войск можно было узнать только по хорошему или плохому настроению бургомистра. Они уже полгода жили в изоляции. И что ей думать? В войне, где каждый день погибают тысячи таких, как ее муж, он случайно останется жив? Она надеялась на это, она хотела этого…Но тем не менее заснуть в эту ночь так и не смогла. Рано утром встала, умылась, набранной вчера водицей и пошла в след за свекром на улицу.
– Петухи еще не пропели…– покачал головой дед Федька, в одной жилетке и рубахе широкими размашистыми движениями очищая узкую дорожку, ведущую к калитке от снега. Вчера к рассвету нападало изрядно, да и зима выдалась снежная. Постоянные метели привели к тому, что весь двор Подерягиных превратился в узкий белый лабиринт, по которому с недовольным кудахтаньем носились последние две курицы, свято берегшиеся к Новому году.
– Не спится что-то…– отмахнулась Акулина, подметая с крыльца. Красные не выспавшиеся глаза болели тугой болью.
– Ну да…– кивнул дед Федька задумчиво, продолжая работу.– Я тоже плоховато спал! Все думал о Петьке…
Акулина перестал мести, выпрямилась, ожидая продолжения от свекра, который никогда ее не любил и не принимал. Что он скажет теперь после отвратительной вчерашней сцены, устроенной бургомистром?
– Жив Петро…– уверенно заявил дед, отставляя лопату в сторону.– Был бы мертв вот тут…– он ударил кулаком в сердце, побледнев.– был бы мертв почувствовал бы…
– Господи спаси и сохрани его!– Акулина вороватым движеньем, отученная революцией, быстро перекрестилась.
– Вилли тоже ушел?– кивнул в сторону хаты старик.
– Через полчаса где-то Ганс приходил за ним. Уже пьяный!
– Вот так они воюют! Им только с нами со стариками и бабами бушкаться, а как только серьезного противника встретят, так драпают. Это я еще по Первой Мировой знаю…Ты не волнуйся, дочка, я тебя в обиду не дам! Пока сила в руках есть…– в доказательство своей силы он легко и непринужденно подцепил лопатой слежавшийся ком снега и выкинул за забор, а Акулина заулыбалась довольно, неожиданно для самой себя услышав, что скупой на ласковые слова дед, впервые за столько лет брака назвал ее дочкой. От этого полегчало, и пришла надежда, что когда-нибудь она станет если не равной строгому свекру, то хотя бы перестанет быть бесправной бесприданницей, взятой ее дурачком сыном замуж из милости.
А вот пока они беседовали, после ночной метели приводя двор в порядок, в избе уже проснулись Колька и Шурка. Они спрыгнули с печи и огляделись в поисках родных. Мать в это время уже стряпала. Дед возился во дворе, но ни того ни другой дома не было, зато в углу, где на лавках обычно спали немцы, опертые на побеленную стену стояли настоящие винтовки, которые Ганс и Вилли никогда раньше не выпускали из рук. Теперь они стояли в шаге от ребят, стоило только протянуть руку. Колька воровато оглянулся и на цыпочках стал крадучись подбираться к ним.
– Коль, ты куда?– спросила сестра, выглядывая с печи. Валенки у них были одни на двоих, а на холодный пол спускаться босыми ногами Сашке совсем
