Но — и не жалел Юрик, что не пошёл в милицию. Хотя вот можно было вести настоящий бой — а не в таких боях была суть, — нет, не в них.
В семье Харитоновых разговоры стали не такие радостные. Раньше только зять Дмитрий Иванович высказывал беспокойство о рабоче-солдатском Совете, мама и Женя говорили — ерунда. А вот рабочие стали устраивать там и здесь забастовки, требуя себе чуть не царской оплаты. Чуть что — „у нас 600 штыков! 800 штыков!” — и все их требования принимают. А как дошли известия о петроградских апрельских событиях — то собирался ростовский Совет обсуждать: не установить ли в Ростове немедленно диктатуру пролетариата, — то есть, оказывается, это значит: им — полностью взять в руки город. Пока что без электричества сидели то один вечер, то другой. А ещё на прошлой неделе был общегородской митинг студентов, и постановили, что надо углубить завоевания революции. Этого и Дмитрий Иваныч не мог ясно растолковать.
Стал Юрик и сам в газеты заглядывать, чтобы разобраться. Но и стал любить толкаться по Старому базару, он тут с домом рядом, куда ни иди — можно свернуть.
Дух базара — Юрик давно знал, и уважал. Базар — это и есть лучшая республика. Нет власти — но и анархии нет, никто никого не грабит, все торгуются, как умеют, — у кого больше смысла, тот и в выигрыше. И какое равенство на базаре! — приходи хоть семилетний мальчик покупать или продавать — с тобой все как со взрослым. И армяне, и греки, и евреи, торговцы или ремесленники, все тут рядом, иногда перегрызнутся, — а порядок не нарушают. А особенно Юрик уважал рыбаков — потому что понимал рыбацкий труд, и знал, сколько жданья, терпенья, уменья, ночей, сырости надо проплыть, чтобы выложить утром поперёк прилавка этих великанских чебаков, сул, осетров. И какая неограниченная свобода на базаре, особенно у покупателя с пустыми руками и если не торопишься: ходи, ходи, толкайся, поглядывай, перебирай, всё тебе не так, всё можешь ругать. Что равенства, что свободы — захлебнись, только братства нет.
Теперешний базар — и крепко ругался, всё против новых порядков: против такс, что товары грозят отбирать за нарушение, и что полиции нет, а с грабежами сопляки-милиционеры не справляются. (Поймавши вора — никуда его теперь не вели, а тут и били, в мясо.) На базаре было всё наоборот газетам: газеты — только хвалили новую власть, а базар — только ругал. И — „тилигенцию” ругал, чего раньше не бывало. На базаре теперь такого услышишь, что ни дома, ни в училище, ни от кого из знакомых.
Но училища Юрик не пропускал: год кончать надо, а набродимся летом. Занятий не пропускал, а и много пустого нынешнего вздора говорилось и делалось помимо занятий.
Как-то на Соборном встретился с Милой Рождественской — всего кипятком обдало. И остановились сказать две-три какие-то фразы, а смотрел на неё безумными глазами: ведь ты никогда, никогда не узнаешь! Я видел тебя!..
На днях пришло письмо от Ярика маме, а в нём и отдельный лист Юрику. И — такой горький весь, узнать нельзя брата даже от прошлого письма, тем более от февральского приезда. Самое непостижимое, о чём он писал: что никто не хочет больше воевать! — и солдаты не хотят, а за ними уже и офицеры не хотят!
Юрик был сотрясён: как же может солдат — не хотеть воевать? воин — и не воевать?? Что ж тогда будет с Россией, немцы придут? хоть и в Ростов? (Ну, не в Ростов, конечно.)
И — что же тогда делать, вот, реалисту 6-го класса?
И тут вдруг — позвонил в двери к Харитоновым незнакомый гимназист, как привет-ответ от Ярослава же, это он пригласил, в феврале. Из Новочеркасска, Виталий Кочармин. Выше Юрика вершка на два и старше на два года, очень худой — и большие чистые глаза. Юрик и встретил его первый, повёл наверх и усадил разговаривать, прежде чем Женя вышла. Виталий этой весной кончает гимназию и вот приехал посмотреть университет, оглядеться — летом хочет поступать на историко-филологический. А университет в эти недели как раз перестраивается: был эвакуированный Варшавский, становится Донской, и больше всего будут принимать местных.
Посидели на диване четверть часа рядом — и Юрик узнал!— узнал того самого Друга, которого давно жаждал иметь! Были у него в разные года друзья и с деревянными кинжалами, и с удочками, и с вёслами, а вот этого друга он давно ждал! Почему? Умный? Пристальный? Что в нём?
И, кажется, Виталий тоже быстро узнал в Юре, так они сразу сроднились, как близкие. Вошла мама, сели за стол, но и мама, и Женя не то говорили, не то понимали, даже стыдно. Рассказывал Виталий, как у них гимназический комитет постановил, что отныне в свободной школе он не допустит превращать подрастающую интеллигенцию в рабов, но в единении с товарищами педагогами будет вырабатывать мировоззрение, — и чуткие длинные губы Виталия складывались же в насмешку — а мама и Женя принимали всерьёз! — Теперь к старшим гимназистам учителя тоже обращаются „товарищ”, и те друг между другом не по именам, а „товарищ такой-то”.
Пошёл провожать Виталия до университета. Уже они стали на „ты”. Между собой быстро понимали, где мусор, где суть. Виталий хочет поступать на историческое отделение, чтобы знать всю историю насквозь и в глубину, иначе жить нельзя. А Ярослав, вот, пишет: солдаты совсем не хотят воевать. А мы — было вступали в Донской Союз, чтоб эти безобразия остановить. Но вот прошёл казачий съезд — и казаки что-то от нас отворачиваются, они только об одном Доне думают.
Расстались — до вечера. А весь вечер — уже снова вместе. Пообедали со взрослыми, пропуская их речи, — и Юрик повёл Виталия вниз по Николаевскому до конца. Там — малый запущенный глухой бульварчик с несколькими акациями, двумя скамейками, на обрыве, — и обрыв усыпан шлаком, битым стеклом, а дальше вниз пакгаузы, склады, причалы — а дальше широко развёртывается Дон, ещё и сейчас как море. На этот бульварчик ростовчане гулять не ходят, только бывают жители соседних кварталов, и то днём, с детишками. Тут стали ходить коротко, туда, сюда. Потом с закатом ушли старушки, скамьи освободились, сели.
Фигура Виталия была не крепкая, руки — видно не сильные, никак он не драчлив, не воинственен, — а всё более приходился Юрику в лучшие друзья, — почему? Сильная худоба Виталия была не оттого, чтобы болен, или есть бы ему нечего, а — от внутреннего сгладывающего напряжения: что-то в Будущем надо угадать — и к нему пробиваться.
И два года разницы не мешали, и Виталий не снисходительно с ним говорил. Сказал о Ростове:
— А неприятный город.
— Почему? — изумился Юрик.
— Коммерческий. Крикливый. Души — нет. Все думают о наживе.
И — верно, правда! А живёшь — не замечаешь. А со стороны — вот сразу видно.
— И с этой зажиточностью, развлекательностью — особенно вот сейчас придётся Ростову тяжело. Он — не готов. С Севера — что сюда прикатится теперь?
Охватило Юрика: тоже верно!
— Теперь говорят — власть большинства. Но если такая настанет — то как это большинство, вот ростовское, себя поведёт, ты думаешь? Уже и сейчас видно.
А хотелось Виталию — учиться, много учиться! Знать, что происходило в Европе за все, все века. Читать всех главных авторов прошлых веков.
— Но я боюсь, что ничего этого мне, нам — не достанется. Не достанется! Ты слышишь, видишь — время какое? И что ещё прикатит? Не осталось нам с тобой времени.
С такой несомненностью это прозвучало для Юрика, как сам бы он назвать не мог, а вот услышал: Неотклонимое! Что-то грозное, даже страшное.
Уже темнело. И только многие рассеянные огни зажглись — тут, внизу, вдоль набережной, и там, у большого железнодорожного моста, и по воде кое-где двигались моторки с фонарями — и издали огни Заречной — и совсем уже на горизонте угадывались батайские, далеко...
И это всё Несомненное — при широкой тьме с огнями над донской поймой ещё несомненнее тронуло Юрика, и он ответил горячо:
— Если уж мужчины не хотят воевать — так кому ж, значит нам идти?
Вроде не в лад ответил? А вроде и в лад.
Виталий не возразил.
И Юрика подбросило встать:
— А давай поклянёмся друг другу, что вот мы — будем против всякой мерзости биться!
И Виталий тоже встал, безо всякой усмешки.
И они соединили руки, неловко сцепясь: правую с правой, левую с левой, крест-накрест.
С интересом, с интересом присутствовал Гиммер на этих исторических переговорах о коалиции! — потомки будут завидовать свидетелям. (Сегодня и Стеклов пытался добиться на ИК, чтоб его избрали в переговорную комиссию ещё одним делегатом от внефракционных, но не вышло. Да и поздно уже.) Но и клял себя Гиммер, что с первого же дня не настаивал включить в декларацию правительства — провозглашение республики. Скажут: по соглашению 1 марта Временное правительство (да и сам Гиммер) обязалось предоставить это Учредительному Собранию? Мало ли что! Создаваемое теперь Временное правительство — это уже не мартовское, а Учредительное Собрание — нескоро, а до тех пор что ж? — промежуточное состояние? Во Франции в 1848 не ждали Учредительного Собрания, — республика и кончено! (Да мало ли что можно упустить! Великолепного Линде, так прекрасно поднявшего Финляндский батальон в апрельские дни, — сам батальон постановил услать с первой же маршевой ротой. Но Гиммер через ИК искромётно успел его спасти, и теперь поедет он — комиссаром армии.)
