Гришкина мамка долго валялась в ногах у барыни, упрашивала и ее отдать с сыном, только бы не разлучаться. Но матушка слова не изменила. Глядя на Гришкину мамку и своего приятеля, всплакнул и Сергей, а потом решился попросить за них матушку.
Она разом вскипела:
— Отца родного хоронили — слезы не пролил, бесчувственный, а по холопьям разливается! Иди с глаз долой, волчонок!.. — и отвесила Сергею такую пощечину, что тот упал и зашиб голову.
Ненила поскорее увела его на улицу, прикладывала к шишке снег, говорила, что «до свадьбы заживет», что Гришке у новой госпожи, может, и поживется, что холопья судьба таковская, — болтала без умолку, утешая Сергея, а у самой рот кривился — вот-вот заревет…
Приезд дяденьки. Первое знакомство
Семен Степанович приехал в конце апреля, на пасхальной неделе. Близ полудня Сергей с дворовыми ребятами катал крашеные яйца на пригорке за старой усадьбой, когда Ненила, сидевшая рядом, с вязаньем, сказала:
— Глянь-ка, Сергей Васильич, никак, дяденька твой едут?
По большой дороге, только что миновав повертку к пожарищу, бойко бежала тройка буланых, запряженных в зеленую тележку с верхом-кибиткой, к которой сзади был привязан вороной копь, а за ними, нисколько не отставая, тройка гнедых влекла укрытый рогожами воз. Вот обе упряжки выехали на деревенскую улицу, хорошо видную с пригорка. Вот миновали избу, где жила матушка, и скрылись за березняком, что рос на повертке к реке.
— Обозналась, — решила Ненила. — Ну, батюшка, обедать пора.
Но когда, поевши, опять вышли на улицу, бежавшая навстречу девка сказала, что приехал барин, стал за деревней табором, что кликал старосту, а тот послал ее с вестью к барыне.
Матушка с Осипом и со всеми комнатными полегла спать после обеда, и настрого было запрещено их будить. Наказавши стряпухе, готовившей ужин, доложить, как проснутся, о приезде Семена Степановича, Ненила с Сергеем отправились здороваться с дяденькой.
И верно, взгорье над Ловатью стало похоже на табор. Рядом с навезенными сюда бревнами дымил костер, стояли передками друг к другу телега и кибитка с поднятыми и связанными вверху оглоблями. Около них были привязаны лошади с овсяными торбами на мордах. А недалеко от кручи на высушенной весенним ветром прошлогодней траве уже раскинулся круглый походный войлочный домик с пологой кожаной крышей, окошком и откинутой полой-дверкой. Краснорожий бородач, что давеча правил тройкой гнедых, теперь снимал с воза и носил в домик поклажу. Другой слуга, круглолицый парень, стоя на коленях у костра, что-то мешал в медном котле. Самого дяденьки не было видно, и Сергей с Ненилой стали в отдалении от приезжих, вместе с несколькими пришедшими раньше крестьянами.
Сергей сразу уставился в откинутую дверку. Там что-то горело, переливалось на солнце, и он силился рассмотреть: что же это?
— А вон и барин идут, — сказала Ненила.
Из-за бревен вышел дяденька. Он был в сером колпаке, коричневом шлафроке и мягких зеленых сапожках. Одной рукой держал у рта обделанную в серебро трубку, другой — плоскую длинную мерку — сажень, которой что-то казал старосте, шедшему сзади.
Ненила проворно подхватила Сергея под мышки и через лужайку припустила к Семену Степановичу.
— Целуй ручку крепче, — шепнула она обомлевшему от смущения Сергею и подняла еще выше, как к иконе.
Сергей приложился. Рука была смуглая и пахла табаком.
— Крестник? — спросил дяденька. — Семь в августе стукнет? Щеки-то ровно клюквой натерты. Кажись, хоть сей здоров да не плаксун. — Видно, Семен Степанович уже расспросил кого-то про невестку и племянников. — Ну, пойдем в мою кибитку, погляди солдатское житье…
Дяденька взял Сергея за плечо и ввел перед собой в домик. Там было светло и весело. Солнечный прямоугольник окошка ложился на красно-белые узоры ковра, застилавшего землю, задевая краешком и столб, подпиравший крышу, на котором висело несколько сабель, кинжалов и пистолетов, сверкавших золотом, серебром, самоцветными камнями. Их-то и видел издали Сергей, в них и сейчас впился глазами.
— А седла смотри какие, — сказал Семен Степанович и повернул крестника в другую сторону.
В ряд на ковре лежали три седла с высокими луками. Они тоже были окованы серебром, украшены бирюзой, сердоликами. А рядом, прислоненная к шелковым подушкам, высилась стопка золоченых тарелок, лежали кувшинчики, чарки. Все было яркое, нарядное, — такое, что глаза разбегались. И все-таки Сергей опять повернулся к подпорке шатра. Он никогда не видел оружия или, может, видел еще в старом доме до пожара, и теперь оно потянуло к себе. Так неудержимо потянуло, что пальцы сами охватили рукоять сабли, почувствовали тотчас потеплевшую ее роговую гладкость.
— Нет, брат, сии игрушки, тебе еще рано трогать. Подрастешь лет хоть до десяти, тогда сам научу, кого и как рубить надобно, — сказал дядюшка. — А пока на-кась, угостись, — и, взяв из кожаного мешка пригоршню больших морщинистых ягод, пересыпал в руки Сергея. — Да с нянькой поделись, смотри не жадничай. Карманов тебе, видать, еще не наделали?
Сергей, уже засунувший в рот самую большую ягодину безмолвно оттопырил прореху в подкладке кафтанчика, в которой носил камушки, куски пирога и что еще случалось нужное.
Потом Семен Степанович с мужиками снова ходил около бревен, а Сергей с Ненилой присели под ворсистую, нагретую солнцем стенку кибитки, ели сладкие ягоды и смотрели, как рыжеватый кучер, которого звали Фомой, стоя на телеге, накидывал на четыре оглобли какое-то тряпье и вязал вверху веревками, сооружая нечто вроде шалаша, а круглолицый, звавшийся Филькой, помогал ему.
— У нас по-военному, вагенбурх строим, — говорил Филька, подмигивая Сергею. — И ставка у Семена Степановича сходственная, как под Тульчей об осени была. Однако Дунай-река поглубже да пошире здешней. Другого берега там по разливу не видать…
Когда шли домой, доедая инжиры — Филька сказал, что ягоды турецкие и так зовутся, — Сергей видел перед собой не дорогу, а сверкающие сабли и седла.
— Ужо вырасту, буду с туркой воевать, — сказал он.
— А как турка тебя первый срубит? Он тоже крещеного рад полоснуть, — ответила нянька и, послюнив крашенинный платок, стала утирать щеки Сергея, — Эк ты, батюшка, уделался! Барыня, не ровен час, спросит, чем угощались, а мы ей штучки не сберегли.
Но в маменькиной избе было не до них. Там стоял шум и гам пуще обычного. Осип кричал, плакал и колотил медным ковшом об пол, на котором сидел один, красный от натуги, мокрый от слез и слюней. Матушка, совсем не такая, как всегда, — с белыми, в пудре, волосами, углем заведенными бровями и нарумяненными щеками, полуодетая, но в парчовых туфлях на красных каблучках, металась по горнице. Она то пыталась, ласковыми словами утихомирить Осипа, то взглядывала, как одна из девок сушила что-то утюгом, как другая вместе с Осиновой нянькой Анисьей подшивала зеленое шелковое, спасенное из пожара платье, то хваталась за свое ручное зеркальце и вертела, оглядываясь, головой, катала глазами туда и сюда и улыбалась как-то чудно.
Сергей с Ненилой постояли у двери, пока матушка их не заметила и не крикнула, чтоб шли, не мешались тут. Из соседней избы-стряпущей тянуло курятиной и еще чем-то вкусным.
— Дяденьку ждут, — сказала Ненила.
И правда, не прошло часу, как Семен Степанович показался на улице и прошел в их избу. Он также не походил на того, что недавно прохаживался у бревен. Голова, как у маменьки, в пудре, вместо долгополого заношенного шлафрока одет в ярко-синий короткий кафтан с огненными отворотами, с золочеными пуговками, камзол и штаны белые-пребелые, а сапожки лоснючие черные, со звоном на каблуках. И в руке шляпа с торчком из перьев.
Тут даже Осип замолк и вытаращился, сидя на руках у Анисьи. А дяденька, подсевши на лавку подле матушки, сначала пояснил, отчего долго не ехал. Хоть война окончилась, но сбирались полк ихний посылать супротив каких-то бунтовщиков, вот и не разрешали отставки. Даже сейчас он в отпуску годовом считается, но сам генерал-аншеф вошел в положение домашних дел, обещался отставку вскорости выправить. Потом заговорил насчет постройки:
— Не сумлевайтесь, сестрица, все поспеет к зиме — колодец выкопаем, дома и службы срубим и сложим. Сейчас начнем помалу, а после яровых уж всем народом. Печников из Пскова гарнизонный полковник пришлет, изразцы цветные я у монахов тамошних сторговал — от перестройки архиерейских покоев остались.
А маменька сидела будто неживая, глядела себе в колени, шея у нее все больше краснела, — наверно, оттого, думал Сергей, что голову чего-то к плечу гнет вроде пристяжной, и только говорила нараспев не своим голосом:
— Так, братец… Воля ваша, братец… Спасибо вам, братец…
