— Не сумлевайтесь, сестрица, все поспеет к зиме — колодец выкопаем, дома и службы срубим и сложим. Сейчас начнем помалу, а после яровых уж всем народом. Печников из Пскова гарнизонный полковник пришлет, изразцы цветные я у монахов тамошних сторговал — от перестройки архиерейских покоев остались.
А маменька сидела будто неживая, глядела себе в колени, шея у нее все больше краснела, — наверно, оттого, думал Сергей, что голову чего-то к плечу гнет вроде пристяжной, и только говорила нараспев не своим голосом:
— Так, братец… Воля ваша, братец… Спасибо вам, братец…
Рассказавши насчет стройки, дяденька встал и кликнул в сени:
— Филя! Подай, что принес.
Слуга подал Семену Степановичу тючок в холстине.
— Примите, сестрица, гостинец — шелка итальянские, какие и столичные модницы зело одобряют. Когда во дворце прошлого года представлен был, сам на тамошних особах платья пюсовое да персиковое, точно как вам подношу, видел, — сказал дяденька.
Матушка приняла тючок, покраснела еще пуще, благодарила и звала отужинать чем бог послал. А пока накрывают, посмотреть, какова забавна у нее дура — собакой лает, курой кудахчет и дверь любую лбом с маху отворяет. Но дяденька извинился — устал с дороги, пообещал откушать в другой раз, поклонился и вышел.
Сергей думал, что матушка тотчас посмотрит, каковы подарки, но она, послушав, как шаги Семена Степановича прозвенели под окнами и затихли, со стоном вымолвила:
— Ох, Катька, Оришка, шнуровку распускайте, кобылы!
А когда девки с натугой расстегнули ей платье на спине, крикнула Нениле:
— Чего выпучилась, сычиха? Возьми, пугало, в стряпущей кулича Сергею Васильевичу, который почерствей, натолки в молоко да и спать — живо!
На другой день Сергей узнал, что в свертке было три куска шелку, которые матушка, рассмотревши и перемеривши, заперла в свой сундучок, ключ от которого носила на пояске под платьем.
Начало постройки. Дяденькины слуги. Красные сапожки
С третьего дня пребывания дяденьки в Ступине вокруг его кибитки пошла работа. Ближе к большаку двое крестьян рыли колодец, а на самом взгорке четверо тесали бревна. Сергей, у которого скоро вошло в обычай приходить в «табор» с утра, часто вместе с дяденькой смотрел, как они работают. Особенно ловко орудовали блестящими топорами плотники, обтесывая красноватую пахучую кору с бревен или короткими точными ударами вырубая в них желоб, которым при стройке ляжет на круглую сторону нижнего венца. Какие ровные, длинные щенки-отески стлались на их лапти!
Скоро плотников стало уже шесть — «копачи», дойдя до воды, принялись тесать сруб для колодца.
Только раз за день прерывали они работу. В полдень, позванные Филей обедать, всадив в бревно топоры, шли к костру, крестились и, вытянув из-за онуч ложки, садились в кружок у котла. Ели истово, неторопливо, но через полчаса над взгорком уже снова разносился веселый перестук топоров — тюк-тюк, тюк-тюк-тюк — и росли навалы сверкающих на солнце, готовых к постройке бревен.
Скоро Сергей и его нянька узнали, что кучер Фома и лакей, он же повар, Филя не похожи не только по внешности, но и по характеру. Сразу по приезде Фома помог Филе разбить барский шатер, или, как все приезжие называли — кибитку, перетащил в нее особо тяжелые тюки и мешки, устроил шалаш на оглоблях, под которым ночевал, наконец, сгородил рядом коновязь. Но после этого Фому как будто подменили. С утра до вечера босой, в вытертых плисовых штанах и рубахе распояской, он, сидя под телегой, ковырял шилом сбрую да мурлыкал вполголоса какие-то особенные песни, в которых только и можно было разобрать: «Лошадя мои, лошадя, лошадя жадобныи…» Или, свистнув как-то особенно, отчего кони разом наставляли уши, Фома подходил к ним вразвалку, отвязывал всех, бросал кафтан на спину вороного, вваливался на него животом и, даже не поспев сесть как следует, пускался на большую дорогу, сопровождаемый всеми булаными и гнедыми, бежавшими сзади, как на привязи. А там поворачивал к Ловати, переезжал на низкий берег и располагался в молодом перелеске. Спутанные лошади ходили вокруг, щипля первую травку, а Фома раскидывался среди них на кафтане и часами дремал, подставляя солнцу рыжеватые кудри затылка и красную, как кумач, шею.
На насмешки Ненилы, будто так и бока пролежит, Фома отвечал:
— Эва-ста! Три месяца ехали, сколь ночей не доспато. Мне небось добро бариново доверено было. Надо и отдох брать.
А когда Ненила замечала, что и ночей бы хватило отоспаться, Фома возражал:
— Ночами я рази сплю? Я за лошадя в ответе. Пока конюшни не поставили, долго ль до греха? Хотя оны меня будто другого собаки знают, а вдруг какой цыган слово и проти меня возьмет?
Очевидно, и дяденька думал нечто подобное, потому что давал Фоме полную волю.
А Филя все время что-то делал. Вставал на рассвете, бежал за водой, собирал кору и щепки, разжигал костер. Над ним в медных котлах готовилась пища. В большом — для «артели», для плотников и Фили с Фомой, в меньших трех — для Семена Степановича. А в то время, когда стряпня не требовала присмотра или у котлов становилась доброхотная Ненила, Филя чистил бариново платье, вытряхивал и проветривал подушки и ковры, проверял поклажу, оставшуюся в тюках, как он говорил, «до нового жилья», и, наконец, довольно чисто латал и подбивал обувь.
Дяденька теперь не только что-то мерил шагами и деревянной саженью на взгорке, но еще чертил на бумажном большом листе, сидя за столиком, который перед кибиткой поставили плотники.
Однажды он подозвал бродившего поблизости крестника, посадил рядом, дал изюму, но наказал сидеть смирно, не мешать. На другой день уже сам Сергей, осмелев, влез на лавочку и стал засматривать в бумагу.
— Знаешь ли, что рисую? — спросил дяденька. — План усадьбы нашей. Чтоб не кой-как строить, а по порядку. Вот смотри — самое сие место. Тут круча, а вон большак мимо пошел. Все — как сверху птице видать. Понял? Тут дом маменьки твоей обозначен, в котором и тебе жить. Тут мой домик, поменьше. Захочешь — и у меня поживешь. Вот тут колодец, кругом его конюшни, хлева. Тут амбары, рига. А вот людские избы. В самой махонькой Фоме с Филей житье отведем. Ее первую строить начнем на неделе, чтоб, коли дожди ударят, было им где укрыться и кушанье готовить… Поставь-ка сию коробушку наземь… — Дяденька подал Сергею шкатулку, где лежали карандаши, перья, кисточки. — Смотри на нее сверху. Вот так же мы и постройки здесь будто видим. Смекаешь?
— Ага, — сказал Сергей, хотя в это время больше думал, как попросить карандаш да почертить на тесине.
В тот же день произошло важное, с чего началась настоящая Сергеева привязанность к дяденьке. Сидя рядом на лавке, когда Семен Степанович полдничал, Сергей, конечно тоже что-то жевавший, засмотрелся на дяденькины зеленые сафьяновые сапожки, такие востроносые, чистенькие, в мягких складочках.
— Нравятся? — спросил Семен Степанович.
Сергей кивнул.
И вдруг дяденька звонко хлопнул ладонью по колену:
— Так ведь забыли! Эй, Филя!
Тот подбежал:
— Чего изволите?
— А что вместе с моими сапогами у татарина купили?
— Ахти, батюшки! И то!.. Тотчас сыскать прикажете?
— А то опять забыть?
Филя убежал в кибитку и через несколько минут подал дяденьке пару маленьких ярко-красных сафьяновых сапожек.
— Померь-ка, крестник, — сказал Семен Степанович.
У Сергея перехватило дыхание. Схватил сапожки в охапку, прижал к груди. Пахло от них чем-то вкуснейшим, скрипели под рукой прекрасно и цветом были красивее всего, что есть на свете.
— Целуй ручку крестному, — шептала над ухом Ненила.
— Ты лучше померь, влезут ли, — приказал дяденька.
Все прижимая обнову к груди, Сергей вытянул вперед ноги. Нянька сняла его порыжелые, деревенской работы башмаки и, разгладив чулки, натянула один за другим красные сапожки. Как плавно скользила нога по сафьяновому ярко-желтому поднаряду, как вольготно шевелились внутри пальцы!..
Ненила поставила Сергея на ноги. Щеки его пылали, руки сами вскинулись вверх — не то в пляс хотел пуститься, не то захлопать ими. Смотрел на свои сапожки и не мог насмотреться. И вдруг повернулся к дяденьке, схватил за руку, но не поцеловал, а только припал крепко-крепко щекой и носом.
— Ладно, ладно… Радуюсь, если впору пришлись, — сказал Семен Степанович.
Потом Сергей опять влез на скамейку и велел Нениле снять сапожки. Хотел еще их потрогать, рассмотреть. На каблучках набиты серебряные гвоздики, задник прострочен желтой дратвой. А носочки-то! Кончики вострые и малость задраны…
По дороге на обед Сергею стало жалко, что сапожки запылятся. Он велел Нениле посадить себя на закорки, хотя уже давно отпихивал, если хотела его понести.
Когда зашли в матушкину избу, на них сразу зашикали — Осип спал. Матушка шила на пяльцах, сразу заметила обновку и вполголоса похвалила. За ней шепотом стали расхваливать сапожки сидевшие за работой девки и больше всех Осипова нянька Анисья:
