II. Предатель
Между тем Сади так сильно возвысился в милости не только у великого визиря, по и у султана, что уже причислялся к визирям, не имея еще в действительности этого титула. Сильное, непреодолимое желание подниматься все выше и выше по пути к славе наполняло его душу, и в сердце его не было другой мысли, как только сделаться необходимым султану.
Но великодушие Сади побуждало его, кроме того, преследовать еще и другую цель — облегчить бедствия народа! Махмуд-паша, великий визирь, нисколько не заботился о том, что положение низших классов во всем государстве с каждым днем становилось все ужаснее, его занимали только свои дипломатические планы, о внутренних же делах государства он очень мало беспокоился и менее всего думал о бедах несчастного народа.
Сади счел задачей своей жизни внять страданиям народа, он хотел воспользоваться своим высоким положением не для своего личного обогащения, как это делало большинство других сановников, а для облегчения жизни народа.
Эти стремления возбуждали в высших кругах чиновников только затаенный смех, а муширы и советники шептали друг другу, что эти человеколюбивые стремления молодого паши скоро кончатся. Другие же полагали, что он должен питать слишком смелые замыслы на будущее, стремясь сделаться любимцем народа, и что это легко может ему удаться, так как вместе с рукой принцессы ему достанутся несметные богатства.
Новый визирь Рашид-паша, а также Гуссейн-Авни-паша выказывали ему большое расположение, и Сади был слишком доверчив, чтобы видеть за этим еще что-нибудь, кроме желания подружиться с ним.
Сади сам был чужд всякого лукавства. Его исполненная благородных планов и стремлений душа, его жаждущий великих подвигов ум и в других не подозревал ничего дурного, а потому он чистосердечно и с радостью примкнул к новым друзьям.
То, что он в этом бурном порывистом стремлении к славе и почестям забыл Рецию, что бледный образ ее являлся ему только во сне, — виной этому было проснувшееся в нем честолюбие, которое заглушало все остальные чувства, но все-таки не могло уничтожить его благородства и великодушия.
Первое время часто по ночам, когда он покоился на мягких подушках, когда блеск и свет гасли вокруг и безмолвие ночи окружало его, в воображении его рисовался прекрасный образ Реции, слышался ее нежный голос, называвший его по имени. Он вскакивал с постели, и имя Реции замирало у него на устах.
Утром же образ ее бледнел перед хлопотами во дворцах, перед просьбами бедных просителей, которым покровительствовал Сади, перед отношениями с визирями и министрами, перед блеском трона, к ступеням которого он мог приблизиться. Потом исчезал образ, терялось воспоминание, внутренний голос, напоминавший ему о Реции, был заглушен суетой мира, жаждой подвигов.
Упоенным взорам молодого паши представлялось блестящее светило трона, заманчивая высота, и он чувствовал, что здесь найдется для него столько дел, сколько едва он мог вынести. Он чувствовал, что здесь при таком высоком положении необходимо честное сердце, бьющееся для блага народа и султана. И на нем лежала обязанность занять это место, которого недоставало при дворе, и выполнить все связанные с ним обязанности.
Через несколько дней после праздника султана Гассан и Сади встретились в Беглербеге.
— Очень рад, что встретил тебя, — сказал Гассан, входя вместе с Сади в пустую комнату по соседству с кабинетом султана.
— Ты хочешь что-нибудь передать мне?
— Предостеречь тебя, — отвечал Гассан.
— Предостеречь? И какой у тебя торжественный вид!
— Это потому, что мое предостережение очень важно.
— Относительно кого же намерен ты предостерегать меня, Гассан?
— Относительно новых друзей.
Сади с удивлением и вопросительно поглядел на своего товарища.
— Я все еще не понимаю тебя, — сказал он.
— Ты собираешься примкнуть к Рашиду и Гуссейну.
— Они весьма предупредительны относительно меня.
— И к тому же фальшивы.
— Ты меня удивляешь.
— Тем не менее это правда, Сади, я не доверяю этим обоим визирям, они преследуют свои планы и замыслы. Рашид — давным-давно орудие Мансура.
— У Мансура нет теперь орудий, друг мой. Мансур не имеет уже больше власти.
— Открыто нет, это правда. Но втихомолку он все еще закидывает свои сети. Ты знаешь, что Рашид-паша ему одному обязан своим теперешним положением и всем, что имеет. Рашид н теперь еще орудие Мансура.
— Ты, Гассан, глядишь на все слишком мрачным взглядом.
— Не отвергай моего предостережения. И Гуссейн-Авни-паша с некоторых пор изменился, причина понятна. Ты знаешь, принц был настолько неосторожен, что отослал его дочь Лейлу в дом отца. Гуссейн никогда не забудет этого оскорбления, но он слишком умен и осторожен, чтобы хоть как-нибудь обнаружить происшедшую с ним перемену.
— Мне кажется, Гассан, ты слишком далеко заходишь в своих подозрениях, тем не менее благодарю за предостережение. Рашид никогда не будет моим другом, я отвечаю только на его любезность, как того требует долг вежливости, Гуссейн же — другое дело, он военный министр и благоволит ко мне.
— И постарается употребить тебя для своих целей, — запальчиво перебил Гассан своего товарища, — он знает, что ты в последнее время стал правой рукой великого визиря, и хотел бы через тебя получить необходимые сведения о подробностях в решении разных дел. Остерегайся его, вот мой совет. Сейчас тебя позовут к султану.
— Право, я не знаю, по какому делу!
— По твоему собственному, как ты увидишь. Вчера я получил от Зоры первое письмо. Кажется, в Лондоне он запутался в приключениях и интригах, — сказал Гассан, — по крайней мере, из письма его видно, что он завален делами, постоянно в обществе и окружен удовольствиями. Любовь же его к леди Страдфорд, кажется, еще усилилась, он бредит ее красотой, умом и любезностью. Хорошо, если только он не игрушка в ее руках.
— Ты всюду видишь ложь и измену.
— Нас окружает много лжи, друг мой, — отвечал Гассан, который в последнее время часто бывал угрюмым и сосредоточенным: пророчество старой Кадиджи не выходило у него из головы.
— Мне кажется, — продолжал он, — что в будущем нам не предстоит ничего светлого.
— Нет, Гассан, брось эти глупости, — улыбаясь, воскликнул Сади, — отгони от себя эти мрачные мысли и образы, прежде они не так одолевали тебя.
— Тише, звонок, я должен вернуться в кабинет, — прервал Гассан разговор и, оставив своего друга, поспешил на зов султана в его кабинет.
Через несколько минут он снова вернулся к Сади.
— Султан зовет тебя, — сказал он и отвел Сади в маленький красивый тайный кабинет, где Абдул-Азис сидел на диване.
— Я приказал позвать тебя, Сади-паша, чтобы объявить тебе о решении, принятом мной и касающемся тебя, — начал султан, окинув испытующим взглядом красивого молодого пашу. — Мне докладывают, что принцесса Рошана намерена вступить в брак и что она желает отдать тебе свою руку.
Лицо Сади засветилось надеждой, он горел нетерпением услышать решение султана.
— Хотя ты и низкого происхождения, но я не против этого союза, так как ты своими заслугами и моей милостью возвысился до сана паши, — продолжал Абдул-Азис, — я даже очень доволен, что принцесса желает вступить в брак.
— Приношу вашему величеству благодарность за новое доказательство благосклонности! — прошептал Сади.
— Я ничего не имею против этого союза и желаю только, чтобы ты остался у меня при дворе, так как великий визирь хвалит мне тебя, — сказал султан. — Теперь ты знаешь мою волю. Гассан-бей, позови военного министра Гуссейна-Авни-пашу в мой кабинет!
Сади не мог уйти, так как не был еще отпущен и, казалось, что Абдул-Азис хотел удержать его при себе.
Гассан отдернул портьеру.
Военный министр с поклоном вошел в кабинет.
— Садись, паша! — приказал ему султан. Сади же остался стоять возле Гассана. — Ты пришел ко мне с докладом, начинай!
Гуссейн бросил вопросительный взгляд на Сади.
— Сади-паша останется здесь! — сказал султан. — Говори так, как если бы мы были одни!
Визирю, по-видимому, вовсе не хотелось, чтобы Гассан и Сади оставались свидетелями его доклада: он не знал, насколько еще можно было им доверять.
— Новые полки выступают завтра, — начал он, — корабли с солдатами и военными снарядами уже три дня, как оставили гавань и отправились на место возмущения! Меня извещают, что все христианские народы, подвластные вашему величеству, намерены восстать, но пока довольно тех сил, которые мы уже отослали в Боснию.
— Мятежники принуждают меня к этому важному шагу, я приступаю к нему неохотно, так как заранее предвижу, что этот раздор приведет меня к столкновению с другими державами! Продолжай!
