— Пусти его, Понс, — приказал он большой, огромной фигуре, державшей за шкирку ненастоящего Робера. Тот встряхнулся, как ни в чем не бывало, и присел на краешек скамьи.
— Познакомься, паренек, с паразитом Грязнухой Жаком, — кивнул на него красавец. — И заодно проверь свои деньжата, посмотри, сколько у тебя этот «Робер» успел вытащить.
Имя «Робер» он произнес с явной насмешкой. Лже-Робер покраснел и хотел что-то сказать, но промолчал.
Я спохватился наконец и понял, что денежка, которую я катал по столу, бесследно исчезла у меня из рук. Я схватился за капюшон — сквозь подкладку нащупалось едва ли одно денье, но никак не три! Наконец-то глаза мои раскрылись: еще немного — и вор перестал бы обнимать меня так ласково, потому что выпотрошил бы через дырочку в подкладке все до последней монетки.
— Три денье не хватает! — растерянно сообщил я, не зная, куда девать глаза. Надо ж было так глупо себя повести — как последний ребенок! Доверился первому же проходимцу! Знал же, знал об опасностях городских нравов, и про воров мне тоже немало рассказывали… Правильно теперь делает этот длинноногий нахал, что смеется надо мной, вон как лыбится, во весь рот. Я и в самом деле должен быть смешон, пьяный деревенский простак!
Длинноволосый молча взглянул на Грязнуху, как он назвал неприятного вора — и тот без единого звука выложил на стол две блестящие монеты.
— Еще одна.
Грязнуха выложил и последнюю — с тяжелым вздохом. После чего злобно отвернулся и придвинул к себе мой еще не до конца опорожненный кувшин.
— Грязнухой ты, Жак, был — грязнухой и останешься, — сурово сообщил ему длинноволосый. — Смотри, потреплют в аду твою грязную душонку за воровство. Поставь-ка вино на место, ты и так уж бедного птенчика на выпивку нагрел.
Жак повиновался; больше всего меня поражало, что он так безоговорочно повинуется. Неожиданно я испытал страх: кому может подчиняться вор, как не еще большему вору? Из-за Жака я мог потерять четыре денье, а из-за этого парня как бы мне не лишиться последней рубашки. А то и своей светловолосой головы! Так я, запоздало протрезвев, запоздало же начал осторожничать.
— Смотри у меня, — продолжал оратор, — этот раз был третий. А я до трех раз терплю, ты сам знаешь. Потом… пеняй на себя. Понял?
Жак неохотно кивнул. Длинноволосый какое-то время смотрел на него, потом без предупреждения врезал ему кулаком по затылку. Я невольно охнул и сморщился — очень я не любил, когда бьют людей, даже воров. Жак крякнул и ткнулся подбородком себе в колени. Большой парень по имени Понс, что поймал вора за шкирку, одобрительно заурчал. «Так ему, воряге», одобрительно сказал кто-то еще у меня из-за спины.
— Ладно, покончим с этим Грязнухой, — экзекутор обернулся ко мне и улыбнулся. Удивительно, как он мог так улыбаться — как солнце из-за тучи! Причем сразу после показательных побоев виноватого. Уголки губ резко — вверх, а от глаз как будто лучи побежали. Несмотря на свой страх и растерянность, я не мог не ответить улыбкой.
Значит, так, сказал странный парень. Меня звать Адемар. Я не вор, и остальные ребята не воры — только этот вот Грязнуха то и дело на грех срывается. Но это он в одиночку такой ловкий, а при мне будет тише воды, ниже травы. Поэтому прости его по-христиански и дай ему в лоб, если хочешь (я сильно замотал головой в отрицании, ибо вовсе не хотел ничего подобного!) Это вот ребята мои — Большой Понс, видишь, какой здоровенный! — и Рыжий Лис. Его вообще-то Ренар звать. Наградили же крестные имечком такого рыжего.
Рыжий парень, небольшой, весь конопатый — как сбрызнутый с лица красной краскою — уже сидел у меня за спиной. Большой Понс, тяжелый, как слон с несгибаемыми коленями, обошел стол и сел напротив. Увидь я такого Понса в темноте — испугался бы: очень уж он был здоровый, низколобый, с ручищами даже больше, чем у мессира Эда. Я вспомнил, как он за шкирку приподнял над землей Жака — одной рукой. Я видел такую картинку в бестиарии: заморское животное с саженными плечами, с руками почти до земли…
А ты сам-то кто таков будешь, спросил Адемар. Мы себя назвали. Теперь твоя очередь.
Надо бы представиться. Но я молчал. После досадной истории с Жаком я никому не мог доверять, только сидел, нахохлившись, сжимал в кулаке возвращенные деньги и испуганно смотрел на новых знакомых — то на одного, то на другого.
Адемар перестал улыбаться и сощурился.
— С тобой, я вижу, что-то неладно. Так?
Я не ответил, поняв, что могу расплакаться. Со мной в самом деле было неладно — всё! Хмель быстро спадал, и возвращалась прежняя тоска. Что делать, как быть, у кого спросить совета? Как будто отзываясь на грустные мысли, задергала на ноге дурацкая ранка.
— Боишься, — кивнул Адемар. — Главное — вовремя бояться начал. Ладно, успокойся и не будь дураком. Если б я хотел, я б тебя уже давно до ниточки обчистил, или даже прирезал под кустом. Но нас бояться не надо, мы не страшные. (Признаться, при взгляде на Большого Понса я бы так не сказал!) Я, по крайней мере, не страшный, — добавил Адемар, кивая Понсу. Тот поднялся — видно, они все, даже этот великан, безоговорочно слушались Адемара — и куда-то тяжело зашагал. Адемар улыбнулся — опять своей прекрасной улыбкой, так располагающей к себе: — Клянусь, не страшный. Я — христианин.
Я приоткрыл рот, уже не в силах противостоять его огромному обаянию. А также ощущению силы и надежности, исходившему от этого человека, кто бы он ни был. Силы и надежности, которой мне так не хватало. Но изо рта моего вырвались совсем не те слова, что я ожидал.
— Мне надо исповедаться, — бухнул я и едва не заплакал.
Адемар рассмеялся. Смех у него оказался такой же замечательный, как улыбка: очень настоящий, плохие люди не могут так смеяться.
— Тогда исповедуйся мне, — предложил он. Я вытаращил глаза:
— Вы что, священник, монсиньор?
— Вроде того, — отвечал Адемар, после чего нагнул голову, откинул вперед свою лошадиную гриву — и под волосами обнаружилась маленькая, почти совсем заросшая тонзура. — Что, убедился? Клирик не хуже других, а кой-кого, может, и получше. А теперь рассказывай.
И я принялся рассказывать, причем с каждым словом мне делалось все легче. Это было — как кричать и кусать мессира Эда, только вовсе не темное облегчение, хотя и слегка постыдное. Я несколько раз заплакал, но не перестал говорить. Пока я рассказывал, Понс принес на стол кувшин кварты на три и большой хлеб с куском жареного мяса. «Ты что, Адемар, спятил? Нам еще тратиться на этого…» — возмутился было Грязнуха-Жак (бывший Робер). Но Адемар опять посмотрел на него, и Жак умолк, и сам принялся кушать.
В кувшине оказалось пиво: «Вина тебе, парень, пить много нельзя», значительно сообщил Адемар. Я с жадностью жевал мясо, это оказалась жирная баранина — очень вкусная, с кровью. У меня по лицу текли слезы вперемешку с мясным соком, вид, должно быть, жалчайший — но Адемар все равно смотрел на меня с приязнью. Он был очень добрый человек, Адемар. Хотя и наглый, и пронырливый, как волк — иначе ему не удалось бы так беречь и кормить ни себя, ни своих товарищей.
Я рассказал, что отец с детства меня ненавидел, а теперь, после того, как я вступился за матушку, возненавидел окончательно и хотел прикончить. Он и до этого несколько раз бил меня едва не до смерти, один раз — когда я всего-то написал стихи. А тут и вовсе сошел с ума, может быть, в него даже вселился демон, да только мне удалось сбежать раньше, чем он проспался. Теперь мне надо где-нибудь спрятаться, где мессир Эд меня точно не найдет, потому что он будет искать меня, чтобы убить. А спрятаться-то мне и негде, потому как нет у меня больше родственников, а если даже есть — я о них ничего не знаю, и денег тоже нет. Поэтому пожалуйста, добрый монсиньор, Бога ради, ради распятого Спасителя нашего, помогите мне добраться до двора графини шампанской. Я у нее попрошу защиты по вассальному праву. Я вам за это отдам… свои все деньги. И свою лошадь.
Меня слушали все четверо — но я рассказывал только одному Адемару. Тот хмурил брови, спокойно кивал, и мне становилось легче от самого его внимания. Наконец я замолчал и выпил залпом, морщась, целую чашку пива. Пиво я не любил, но считал, что нужно наесться и напиться впрок, потому что надобно стать очень практичным и хитрым, иначе не выживешь.
Вот что я тебе скажу, парень, заговорил Адемар, когда я закончил. История твоя, конечно, дурна — только я слыхал и подурнее, не первый год на свете живу. Ты тут кое-что придумал просто из головы. Родные отцы никогда сыновей до смерти не убивают, это я знаю как пить дать. Другое дело — воспитатели и отчимы, эти могут, но свою плоть от плоти ни один христианин в жизни не убьет, даже сарацины так не делают. Поколотит — это может быть, это запросто. Может, даже очень сильно поколотит — но в жизни нас не только отцы лупят, так что выбирай, кто тебя будет бить: свои или чужие. Я бы на твоем месте выбрал своих. И вернулся бы домой с покаянием.
