Я затряс головой, бледнея и ловя руку Адемара. Со страху меня даже чуть не стошнило дареным мясом. Сжимая Адемарову ладонь — жесткую и горячую — я заговорил быстро-быстро; что угодно, твердил я, только не к мессиру Эду. Вы его просто не знаете; он в самом деле сумасшедший, и ненавидит меня, он взаправду спятил третьего дня из-за какого-то графа или герцога, он улыбался как нечистый, да-да, как сам нечистый в аду, или как муж дамы де Файель из песни. И он вчера бросил в меня ножом.
Вот как, нахмурился Адемар. И что, попал?
Ох, да, монсиньор, только не очень, потому что пьян был. Так, в ногу воткнулся. Но он хотел в спину, я точно знаю, вот вам крест, мессир Эд хотел прямо в сердце, хотел меня убить.
Я продемонстрировал по требованию Адемара рану на ноге. Он безо всякого стеснения задрал мне штанину и недовольно присвистнул: вокруг струпа все сильно покраснело. Надо отодрать эту корку, сказал мой мудрый товарищ, промыть дыру водой и крепким вином, чтобы гнили не было — а то вся нога отгниет, если начнется «огонь святого Антония». И прижечь каленым железом. А потом примотать жирного сырого мяса, чтобы быстрее заживало; и какой дурак так скверно перевязал, что все сползло набок и присохло? Да еще ногу перетянул, пошевели-ка теперь пальцами. Ага, пока шевелятся — это тебе повезло, что меня встретил, а то мог бы вовсе без ноги остаться. Ну ничего, сейчас выйдем из кабака, и Лис тебе все сделает; вряд ли папаша Бернье обрадуется, если мы у него в заведении начнем ковыряться в дырках на людском мясе.
При виде раны он, похоже, переменил мнение, что мне надо скорее вернуться домой. Однако счел необходимым предупредить, что вольная жизнь тоже не мед с молоком:
О графине Шампанской, сказал Адемар, и думать забудь. Нужен ты ей, как владетелю хорошей псарни — приблудный паршивый щенок. Ты с ней и поговорить-то не сможешь: тебя от ворот завернут младшие помощники ее старшего привратника, и скажи спасибо, если кнутом не угостят. Тоже придумал — по вассальному праву… Без денег ты никто, и звать тебя никак: в таком вот мы, дружище, несовершенном мире живем. Тебе никто не поверит, что ты дворянский сын, если не приедешь к ним под окна на испанском скакуне с золотой сбруей; а если и поверят — в лучшем случае вернут тебя твоему мессиру Эду, как сбежавшего малолетка. Дворянство в наше время не особенно ценится, запомни это хорошенько: в наших краях даже богатый серв значит больше бедного рыцаря. Поэтому лучшая судьба, какая тебя ожидает — это бродяжничество, жизнь вольной пташки. Летом-то, сказал Адемар, бродяжничать можно и даже нужно: везде нетрудно заработать, и повеселиться, и места новые посмотреть. А вот зимой ты горя хлебнешь. Ты, парень, в своей жизни до сих пор только побоев боялся; а есть враги и пострашнее — холод, например, и голод, опять же. Настоящий голод, а не то, что ты думаешь: день не поесть или там два. А когда у тебя в глазах темнеет и ноги не двигаются, когда дохлую крысу найдешь — и то готов вцепиться, так сыряком и сожрешь, да еще будешь плакать от стыда, что такую нехристианскую пищу принимаешь, но глаза-то плачут, а зубы делают, а потом от дрянной еды живот пучит. И своими кишками на дорогу блюешь. Вот это, парень, голод так голод! Или представь: идешь ты среди зимы чистым полем, на ногах до колен вода обледенела, морда от холода вся запаршивела, пальцы не сгибаются. А то еще сверху дождик со снегом льется — как в песенке вагантской поют: «На осеннем холоду, лихорадкой мучим, в рваном плащике бреду под дождем колючим…» Последний плащик разбойники снимут, тело от жара горит, одновременно от холода трясется — а добрые селяне, когда ты к ним в двери стучишься, спускают на тебя собак. Убирайся, говорят, побирушка! У нас своих вшей достаточно!
Описанная перспектива немало меня ужасала. Я сидел, повесив голову, и лишь изредка бросал на умного товарища умоляющий взгляд. Похоже, он на своей шкуре переносил все описанные невзгоды и знал, о чем говорит.
— Мне тебя жалко, — подытожил наконец Адемар. — Поэтому, если хочешь, оставайся пока с нами. Нам люди нужны — чем больше, тем безопаснее, да и в работе сподручнее. Хотя сразу предупреждаю — баранину мы не каждый день едим. Это только сегодня у нас праздник, по случаю знакомства.
— А вы точно не разбойники? — жалобно спросил я. Очень не хотелось душу губить ради спасения собственной шкуры! Но Адемар на мой вопрос засмеялся и сказал, положа руку на сердце:
— Клянусь своей дворянской честью! Я ведь тоже, парень, дворянин. Так что передо мной задаваться тебе не удастся.
О, я и не желал! Ни в коем случае не хотел задаваться перед Адемаром! Я хотел ему верить, потому как он предлагал помощь и спасение; но я должен был еще кое в чем убедиться.
Кто же вы, однако, такие, христиане, задал я последний вопрос. И ответ мне был обнадеживающий: Ваганты. Студенты. Вольные птицы. По миру ходим, ума набираемся. И еще кое-чем занимаемся — потом, может, узнаешь, чем; да только дело наше богоугодное. Хотя и затесался к нам вот такой один Грязнуха.
А теперь пойдем, посмотрим твою рану, сказал Адемар, вставая. Вот Лис у нас хорошо лечит — и не подумай дурного, не как Ренар из романа, как настоящий доктор! Он хоть кровопускание сделает, хоть от живота излечит, и без всякого там блуда. Просто положением на брюхо теплой тяжелой повязки. Пошли посмотрим на твою рану — и на твою лошадь.
Что мне оставалось? Я пошел. И правильно поступил, моя милая, потому что таким образом приобрел своего первого — кроме тебя — доброго друга.
* * *
Лошадь мою Адемар порешил продать. Прямо тут, на Провенской ярмарке. Мне было жаль расставаться со старушкой Ласточкой, как с частью своей прежней жизни — но я согласился с доводами умного друга, что конь мне впредь будет только обузой. Лошадь надобно кормить, за ней надо ухаживать, а толку от нее — одной на пятерых — никакого. Поклажи у каждого из нас немного, достаточно, чтобы носить ее на спине. Деньги легко в любой миг обратить снова в лошадь, если таковая понадобится, притом деньги есть не просят и забот не требуют. Я дал свое согласие, и мой ловкий друг, оставив меня на попечение Ренара, в этот же день продал старушку Ласточку каким-то крестьянам на ярмарке — надеюсь, что мужики были не из нашей деревни!
Деньги он оставил при себе — говорил, что так будет удобнее: я избавлюсь от искушения их неразумно потратить. Впрочем, Адемар сказал, что он не грабитель, и если я настою, он может отдать выручку самому мне на хранение. Я отказался, признав разумность его доводов: меня куда легче ограбить, в подкладку такая горсть серебра не уместится, да и хотелось мне чем-то засвидетельствовать свое доверие и преданность Адемару. Я стремительно влюблялся в этого ловкого, сильного и притом доброго человека, который сам, без моих просьб, по одному Божьему вдохновению взялся мне помочь и протягивал дружескую руку.
Доктор Ренар мне тоже показался приятным малым. Маленький и худой, без каких-либо признаков тонзуры, не особенно гладко бритый, он при ближайшем рассмотрении оказался в компании самым старшим. Родители или крестные славно подшутили над ним, дав такому рыжему, узколицему парню имя Ренар: он пресильно походил на лисицу и был скорее некрасив, но весьма приятен в обхождении. Он обработал вином мою ранку, сказав, что она пустяковая, и вечером у огня прижег ее железным прутом. Было очень больно, но я стерпел и даже не вскрикнул из желания понравиться новым знакомым. Ренар похвалил меня, сказав, что я малый терпеливый. Даже похвала из уст графини Бланки не могла бы меня больше обрадовать. Я в самом деле поверил, что начинается новая жизнь, и она будет, Божьей милостью, лучше прежней. Свое распятие я положил в торбу на поясе и все время ощупывал его, благодаря Господа; Адемар заметил, что я с чем-то вожусь, но не спросил, поняв, что я стесняюсь показывать.
Большой Понс за весь день нашего общения сказал от силы пару слов. Мрачный вид его сперва пугал меня; но уже к вечеру я привык, догадавшись, что бедный малый просто беспросветно глуп. Однако он был очень предан Адемару. А когда улыбался, лицо у него делалось доброе и простое, как будто детское. Хотя трудно представить ребенка такого огромного размера.
— Большой Понс, он у нас вот какой, — выразился вечером Адемар и постучал костяшками пальцев по стволу ближайшего дерева, а потом — по голове Понса. Звук получился примерно одинаковый. Понс смущенно улыбнулся, будто польщенный такой «лаской». Он явственно преклонялся перед Адемаром и считал своим учителем, может быть, даже сеньором. Это немного настораживало поначалу — но потом я лучше узнал обоих и привык. Адемар, как выяснилось, и в самом деле каким-то боком Понсу сеньором приходился. — Вся сила ума у него в рост ушла, — смеялся Адемар. — Зато он парень добрый. Хороший христианин. Лучше бы все были такими, как Понс. Понс, он честный, и мухи не обидит, а что мозгов Бог не дал — так это Божья отметина, сказано же: «beati pauperes spiritu»[4].
