Висвалд спросил, что хотел бы получить сам Доте. Тот отвечал, что ему приглянулись тонкорунные овцы. С такой же легкой шерстью, какую на иноземных торжищах добывают за янтарь и воск. Такие овцы были в числе прочей добычи. Висвалд же раздарил овец своим ближним, направо и налево. А Доте достался всего один баран и один козел. Всего-то!
А разумно ли обошелся Висвалд с тевтонами? Пришельцы из-за моря поставили на берегу речки Ридзене свои торговые дворы. Висвалд собрал латгальское воинство и вместе с литовцами начал поход, чтобы прогнать немцев.
Ах, Висвалд хотел богатого, сильного Герцигского государства? Такого, какое опасались бы задирать охотники до чужого добра? Говоришь, он отомстил тевтонам за бесчинства людей католического епископа? Воздал рижанам за перебитых кормчих князя полоцкого, что вели свои суда в земгальский порт?
Чушь и околесица!
Благо Герциге заботило Висвалда не более, чем белку — вышелушенная шишка. Он приказал вздернуть на дыбу самых искусных златокузнецов Герциге за то лишь, что братья не поспели к сроку изготовить заказанный Висвалдом серебряный наперсный крест с изображением самого владетеля. Такие кресты носили русские князья.
Ах, какие поставил православные храмы в замке и в городе? Но не потому ли только возвел их Висвалд, что хотел уподобиться русским князьям? Церкви с дорогими крестами, с ликами чудотворцев в золотых окладах он строил, дабы внушить людям страх перед земным владетелем. Однажды, после удачного похода на Сакалу, он на сходе старейшин потребовал, чтобы впредь его титуловали «магнус»— великий. Так якобы именовались великие полководцы в каком-то латинском государстве. Понадобилось ему, видишь ли, подражать римским правителям!..
Говоришь, соперничать с русскими князьями было нужно Висвалду для того, чтобы охранить Герциге от захватчиков? От всех, кто стремился овладеть долиной Даугавы, водным путем от северных звезд к южным? Говоришь, был Висвалд смелым и неустанным борцом против притеснителей и всякой нечисти?
Да уж, конечно, смелым — если Юргис считает, что это от смелости Висвалд пустился наутек, столкнувшись с опасностью, когда под его знаменами не оказалось конных отрядов.
Не так ли произошло в пору первого захвата Герциге? Так! И сто раз так! Когда епископ Риги со своими рыцарями, паломниками, горожанами и другим народом двинулся из Кокиесе вверх по Даугаве и напал на защитников замка. Когда тевтоны ворвались, Висвалд бежал на лодке на тот берег. Бросив жену и ее приближенных на произвол одетых в кольчуги молодчиков.
Где был в тот миг Доте, спрашиваешь? Что сделал Доте, чтобы помешать поражению родной страны? Доте был в отцовском замке. А Дони от Герциге — в дневном переходе, если скакать по прямой.
Потом? Ну, потом Висвалд отправился в Ригу — выпрашивать прощение у епископа Альберта. Называл католиков своими братьями во Христе, признавал, что проучен был суровою карой, огнем и мечом. В Риге Висвалд обещал не следовать впредь языческим заблуждениям, жить в мире с римской церковью. В те дни Доте сопровождал Висвалда в Ригу как свидетель. Видел, как преклонил колени Висвалд, когда епископ взял три ленных знамени Герцигского государства. Латинская церковь возвратила ему латгальские земли, и Висвалд обещал католическому архипастырю свою дружбу, посулил открыть епископу злые умышления Литвы и русских, едва лишь о них узнает. Таким путем он вернул свободу своей жене — дочери кунигайта литовского и ее приближенным.
Говоришь, не было у него иного пути освободить владетельницу и прочих пленников? Не было у него такой дружины, чтобы разбить тевтонов? А что ж при их нападении он сбежал за Даугаву? Этому дивился едва ли не каждый второй из латгальских старейшин. Вот почему многие — и в их числе правитель Доньского замка Доте — придерживались заключенного в Риге договора.
И опять мелешь пустое, Юргис-попович. Врешь ты, что тевтоны нарушили договор, что они снова напали на отстроенный Герцигский замок и сожгли его. То были не люди епископа, а рыцари из Кокнесе, латники комтура.
И нет у Юргиса права швырять в Доте каменья упреков, обвинять его и тех, кто с ним согласен, в том, что не поддержали они Висвалда в его мелком стремлении отомстить. Доте, как и множество прочих, изголодались по мирному хлебу. Навоевались! А тут появился рыцарь брат Себастин. Мудрый рыцарь. Ему приглянулась дочка Доте. Породнились…
Почему, говоришь, не защитил Себастин своего тестя? За что заточили тевтоны доньского правителя? Ошибка, пустая ошибка. И зависть кое-кого из соседей. Не могли они вынести, что у Доте такой влиятельный зять.
Себастин ведь не отсиживался в Дони. Благородный рыцарь всегда спешит туда, куда призывает военный рог. И на сей раз тоже. Труба позвала к русским рубежам, на Пейпус-озеро. Сборы к походу на Псков затянулись. Некогда было Себастину навещать тестя. А тут некстати подвернулись сборщики церковной подати. Потребовали скот, хлеба, пива. Доте вместо того показал им, откуда ноги растут. Не лезьте, мол, в поместье рыцарской родни. И еще похлеще показал…
* * *
— Юргис, книжник из Полоцка, велено выходить!
Дверь каменной клетушки распахнулась до отказа. На пороге появился монах в рясе с капюшоном.
— Сыну попа велено выходить!
«Сын попа, книжник из Полоцка…» С той поры, как Юргис оказался в темнице Круста Пилса, не было еще случая, чтобы стража обращалась к нему уважительно. Не иначе как он повредился в уме, если уж стало мерещиться такое… Вот почему Юргис мешкал, делал движение к выходу — и снова останавливался. За годы, проведенные в сырых стенах, не раз уже чудилось ему всякое, чего на самом деле не было. Даже рубился он с призраками, с лешими и русалками…
— Да выходи же, сын попа Андрея!
Показалось, что вызывавший доброжелательно кивнул. Словно гостеприимная хозяйка, отворяющая ворота перед пришедшим издалека путником — в знак того, что он может войти смело, что он желанный гость.
Но Юргис все еще медлил. Не то собираясь взять с собою что-то с подстилки, не то сказать нечто узнику, лежавшему на соломе у стены, Лишь после третьего оклика двинулся Юргис к выходу, вытянув перед собой руки. Когда узника выводят, руки ему связывают.
— Засиделся, ноги не ходят, верно? — участливо спросил монах. — Ну ничего. С божьей помощью…
Кивнув, чтобы следовал за ним, монах неспешно зашагал по коридору в сторону выхода, к каменной лестнице, что поднималась к дневному свету — яркому, резавшему глаза.
— Держись за перила. — Монах понял, что узник отвык от дневного света. — Держись. Поднимайся Осторожно.
«Что кроется за его благожелательностью? — пытался сообразить Юргис. — Неужели меня и вправду, как говорил Доте, обменяют на попавшего в неволю тевтона?»
Юргиса отвели в умывальную, оттуда — в чулан под лестницей, набитый тканями, одеждой, шапками, обувью, мешками, лубяными коробами. Низко поклонившись монаху, босоногие рабы в длинных, ниже колен, рубахах принялись одевать Юргиса понарядней. Примерили рубаху, штаны, тканый пояс. За пояс засунули льняной платочек с зеленой, елочками, вышивкой в углах — вытирать губы. Обрядили, как жениха на смотрины.
«Потом поместят меня туда, где держат знатных… В теплую, солнечную комнату. Кормить станут жирно, чтобы раздобрел. Только… на кого же меня хотят менять? Может, божьей волей правители Круста Пилса обменяют меня на кого-то из тевтонских рыцарей? Когда отец небесный решает обратить страдания человеческие в счастье, он заботится о том, чтобы радость эта была достойна его самого. Венец творения, человек, есть частица величия самого создателя, частица страданий Христа и его чудес. Мученик православной церкви учил: „Ты становишься истинным, ощущая близость создателя, ощущая страдания Христовы и чудо воскресения“».
А чудеса продолжались: Юргису подали обильную еду и питье.
Когда поел — поднесли кувшин с чистой водой. Чтобы прополоскать рот и обмыть пальцы. Как пристало отведавшему ниспосланную богом пищу единоверцу.
«А сейчас время отдохнуть. Полежать на мешке, набитом свежей соломой. В теплой, сухой комнате», — предвкушал Юргис.
Тут он, однако, не угадал. Его ввели в палату с высоким сводчатым потолком, с большими, цветного стекла окнами, как в соборе. Был тут алтарь, стол на гнутых ножках, три сиденья со спинками — спинка одного из них была высокой, прямой, ее украшала резьба. Стояло много ветвистых подсвечников с тяжелыми, длинными восковыми свечами. На дальней стене — копье, меч, блестящий щит и на нем католический крест; на другой, глухой стене — черное распятие Христа в терновом венце.
Близ алтаря стоял некто — полувоин, полусвященник католической церкви. Макушка его была выбрита, узкий венчик светлых волос окаймлял виски и затылок. На груди висел выложенный сверкающими каменьями крест. Похоже, что человек этот принадлежал к тем, кому здесь подчинялись.
