Стук этот раздался так неожиданно и в такое неурочное время, что Ходыка схватился с места и расширенными глазами стал озираться кругом и вслушиваться в чуткую тишину; через несколько мгновений снова раздался стук, а потом, после небольшой паузы, повторился и третий раз.
— Юзефович? — прошептал Ходыка. — Но в такой поздний час? Что могло случиться?
Ходыка нерешительно подошел к стене, отдернул полу ковра и, нагнувшись к скрытой за ним потайной двери, проговорил сдержанно:
— Кто там?
— Я, я… раб ясноосвецоного! — послышался за стеною глухой ответ.
— Что там прилучилось? Ведь далеко за полночь!
— Пустите! Важные новости.
Щелкнул замок, отсунулась задвижка, и из-под ковра вынырнула жалкая фигура дрожавшего и бледного, как полотно, клиента можновладного дуки.
— Говори скорей! — уставился на него глазами встревоженный и тоже побледневший Ходыка.
— Мне нельзя больше оставаться здесь и одного дня… — заговорил прерывистым голосом, жмуря от света глаза, Юзефович. — Нужно бежать немедленно… да так, чтобы и след простыл.
— По какой случайности?
— Я только что из братства… был на их раде.
— Ну?
— Принят в братчики Семен Мелешкевич. За него Скиба, старый Мачоха, и все требуют, чтоб немедленно подавал он в магистрат позов на твою милость за растасканное его добро и жалобу бурмистру на подлоги и лжеприсягу… Называли даже меня: я едва улизнул.
— Гм! Щеня! — прошипел Ходыка, хрустнув пальцами. — Думает укусить? Ну, ну, потягаемся; я тебе утну хвост и выломаю зубы.
— Вельможному-то пану бороться легко, а мне, несчастному, не дадут и пискнуть: ведь докажут же, наведут справки, что я ради пана ложно показывал и присягал. А за это, ласковый мой добродий добре знает, что по голове не погладят. А, пожалуй, совсем ее отберут. И что же тогда я без головы? Ни себе, ни пану!
— Положим, что она у тебя не такая и важная, а тебе все-таки ее шкода, поелику своя… Только ты успокойся: этого ланца Семена я и завтра могу бросить в тюрьму!
— Разве один Семен? — продолжал плаксивым голосом Юзефович, — Их там целая зграя… Они разорвут меня, как псы кота.
— Ну, как хочешь, а ты мне теперь отменно потребен… Своей башкой ты не раз рисковал, так тебе это за звычай…
— На милость, ясновельможный, — взмолился Юзефович, хватая за ногу Ходыку, — видима смерть страшна… Я все… всегда… по гроб живота… только в другом месте.
— Цыть, блазень! — топнул ногою Ходыка. — Со страху растерял последний свой разум: ты внимай тому, что я говорю. Вот лежит лыст ко мне от Грековича. Светлейший пан, ясный круль, и Речь Посполитая объявляют в нашем панстве лишь одну католическую с подручной ей унией веру; схизматская же вера уничтожается, все схизматы лишаются прав и имущества; оно будет разделено между унитами. Грекович запрашивает меня, — указал на лыст пальцем Ходыка, — кого бы посвятить в ксендзы? Ну, конечно, я первым поставлю тебя. Вот тогда и посмотрим, что сможет учинить бесправное хамье с полноправной, неприкосновенной персоной, подлеглой духовному лишь суду?
Юзефович все еще дрожал и не мог сразу оценить слов своего властелина. Он вздохнул несколько раз, отер рукавом пот, выступивший росой на его лбу, и, несколько успокоившись, попросил позволения самому прочесть этот лыст.
— Читай, читай! — засмеялся Ходыка. — Присядь к свечке да выпей от переполоху чарку зверобою.
— Коли панская ласка, — осклабился Юзефович.
Ходыка поднес ему добрую чару и, отойдя в сторону, стал наблюдать за выражением лица своего клиента.
По мере чтения лыста лицо у Юзефовича прояснялось, на щеках выступал пятнами густой темный румянец и глаза разгорались огнем.
— Да, теперь я уразумел и головой готов заплатить за панскую ласку, — заговорил он наконец. — Но пока все сие совершится, меня заквитуют.
— Пожалуй, — согласился и Ходыка, — тебя мало долюбливают… Видно, твоя матка забыла тебя в любистку скупать, — захихикал он ядовито. — Так мы вот как уладим сию справу: я заявлю в магистрате, что выпроводил тебя по своим препорукам в чужие края, а ты потай останешься здесь, на Подоле… перерядишься, переменишь личину… тебя этому не учить — и будешь следить за Семеном и за его сподручными, пока их всех не прикрутим… Это не забарится… А тем часом Грекович посвятит тебя в ксендзы униатские, а мы подцепим и попадью.
— У меня уже есть на примете, — улыбнулся до ушей Юзефович.
— Ну, значит, згода? А вот тебе для укрывательства еще десять дукатов.
Юзефович поспешно спрятал в карман предложенное золото и сладким голосом произнес:
— Ясновельможный пан знает, что я преданный раб ему до могилы. Значит, на все готов: предаю опять свой живот в панские руки — ох-ох! А вот тут я вижу в лысте ясновелебного плебана некие препоруки… Если дозволите, ясновельможный, взять лыст, то я все их исполню.
— Нет, ты выпиши лучше эти наказы, а самому лысту место в шкатулке. Вот папер.
— Так, так, — согласился смущенный Юзефович, закусив губу, и принялся выписывать некоторые места из письма, поглядывая искоса на Ходыку. А Ходыка, опустив на грудь голову, задумался глубоко.
Юзефович следил за ним зорко и усиленно скрипел пером, выводя уже просто какие-то каракули; левой же рукой он вытянул из-за пазухи лист бумаги, приложил его к письму, и убедясь, что он подходит по величине и по цвету, сложил его так, как было сложено письмо плебана, и посмотрел подозрительно на своего патрона.
Ходыка, видимо, дремал. Тогда Юзефович, подложив осторожно лыст Грековича под локоть, проговорил громко:
— Кончил!
Ходыка вздрогнул и стал протирать глаза.
— Вот! — поднял торжественно Юзефович пустой, сложенный лист бумаги, положил его осторожно в шкатулку и, заперши ее, передал ключ Ходыке.
— Ну, исполни же все гаразд, — поднялся довольный господарь, так как многие поручения были для него щекотливы, а отказать в них не входило в расчет. — Смотри же, береги язык.
— Могила! — проговорил торопливо Юзефович, приложив руку к груди, и поспешил улизнуть поскорее.
По уходе Юзефовича, Ходыка, несмотря на поздний час, не лег спать, а принялся отписывать официалу Грековичу, стараясь подыскать довольно веские причины, чтобы оттянуть хоть на некоторое время исполнение желаний униатского митрополита Поцея. Воеводу-то он успел отговорить от немедленных мер, но удастся ли в этом убедить хитрую иезуитскую лисицу — это было вопросом, и если Поцей решится настаивать, то Жолкевский приступит к насилиям, а тогда ему, Ходыке, нужно будет снять маску и отказаться навсегда от родственных связей с Балыкой, от его добр и от своего влияния и господства над горожанами.
Ходыка тер себе рукой лоб и старательно подбирал доводы и факты, доказывающие, что через месяц, через полтора победа унии будет несомненна, но что компания, поднятая раньше этого срока, может быть скомпрометирована бурным отпором, а это во всяком случае нежелательно. Ходыка перечитывал написанное, обдумывал дальнейшее изложение и в эти антракты либо чинил гусиное перо, либо снимал щипцами нагар со свечей, либо, глубоко задумавшись, ломал свои пальцы.
«Да, если они поторопятся, тогда пропадет вся моя справа с Балыкой, — вихрились в его голове тревожные мысли, — а потому нужно и мне действовать нагло: с одной стороны, удержать рвение Грековича, а с другой — принудить этого старого дурня к скорейшему решению судьбы моего сына. Осталось до масленой лишь десять дней, а после ведь месяца два с лишком нельзя будет брать шлюба. Но так долго сдержать латынский наезд я буду не в силах. Значит, нужно воспользоваться этими десятью днями, напрячь все усилия и сломить Балыку вместе с его богобийной дочкой!.. Нужно поскорее… завтра же с ним увидеться, если он вернулся… Кстати, я вчера получил письмо от сына за наши товары: могу порадовать и его».
— Да, завтра же! — повторил он вслух и принялся снова за свое послание.
Почти перед светом улегся в постель Ходыка, да и то не сразу заснул: тревога, поднятая вернувшимся так некстати Семеном, сомнительный страх Юзефовича и предстоящая борьба с войтом не давала успокоения его нервам; мысли не улегались, а перелетали то от Балыки к Семену, то от Семена к Юзефовичу и ткали различные комбинации для поражения врагов и для самозащиты.
Наконец-то все это слилось в какой-то хаос путаных и нелепых картин…
На другой день посланный им челядник к Балыке сообщил своему хозяину, что пан войт вернулся вчера еще ночью и сегодня утром рано пошел в свой склеп суконный. Ходыка немедленно накинул на плечи дорогую шубу, надел соболью шапку, взял в руки трость с золотым набалдашником и поспешил на братскую площадь, чтобы не утерять войта и застать его в лавке, где удобнее всего было переговорить о деле.
