Сморгнул Бул, а в чаше маленький отряд показался, скачет по лесной дороге, по той самой, что перед Купалой стелилась под ноги его собственному коню, ну да, вот и знакомая землянка Дира, отряд к ней направляется. Мечи у каждого наготове, ножи у бедра. Не с добром. За ними идут, за волхвами. И Була схватят заодно с Оприной, маленькой, вместе.
Еще раз Бул сморгнул, увидел княжий двор, терем княгини Ольги, саму Ольгу у окна. А за ее порогом – два дружинника дверь копьями закрестили, не войти-не выйти. На самом дворе, как перина пуховая, один к одному сизые голуби лежат, оранжевые глаза пеленой затянуты, лапки сведены – почтовые голуби воеводы Свенельда.
Победил, стало быть, князь Игорь, забрал власть, княгиню под охраной в терем посадил, голубей Свенельдовых передушил, чтобы князю Олегу и весточки не получить. Нет, наверное, сперва голубей… После битвы весточку получать некому – убили князя Олега, судя по всему, то есть убьют. А с ними, тремя волхвами, что сталось? То есть что станется? Они же против князя Игоря умышляют. Вот отряд и скакал лесной дорогой: волхвов схватить да на кол. А как же Оприна? Что с ним, с Булом, будет?
– А я? – воскликнул Бул. Вода в чаше тотчас потемнела, даже ясные звездочки видны стали, как в колодце, несмотря на то что над головою не небо, а земляная крыша.
Дир скупо улыбнулся, хотя до улыбок ли тут было:
– Вот почему чаша ненадежна. Если хитрый Бул не удержался, куда там Щилу – закричит! Голос подашь – волшбу нарушишь. Надо в сон идти, самим! И помочь Сновиду надлежит, не все нам со стороны глядеть. Снотворное зелье готово! Если увидим, что вода светлеет, как семарглы под светом солнца, значит, Сновид в новый сон отправился, значит, следует нам со Щилом быстро выпить зелье и ложиться. А ты, Бул, стереги спящих. Не Либуше же охрану нести. Разбудишь нас, когда потребуется.
«Дир не видел того, что видел я, – сообразил Бул. – В чашу может смотреть лишь один человек. Дир еще ничего не знает. Разве только догадывается… Пока о битве и победе Игоря знаю я один. О всадниках Игоревой дружины, что помчатся к землянке погубить нас, тоже знаю только я. Но я ведь не испугался, нет! Всего лишь спросил у чаши о своей судьбе… Время еще есть, немного, но есть. Как раз столько, чтобы успеть подумать и решить, что делать мне! А Дир-то не прав! Думать надлежит без него, без них, без всех. Нельзя, чтоб Дир понял: я уже знаю. О чем бы заговорить с ним? И себя отвлечь, ведь Либуша услышит мои мысли, если долго думать… Либуша помешает. Надо бы отправить ее туда же, за Сновидом. Это как раз несложно, ворожейка ревнива, как всякая жена».
Бул заговорил несвязно и быстро, как во хмелю:
– В том времени вы сможете близко знаться с людьми? Ведь вы окажетесь среди еще не рожденных. Как сумеете говорить с ними? А дотрагиваться до них? Так же, как мы здесь трогаем предметы или друг друга? – Не иначе, лукавый греческий бог подсоблял Булу-Соловью, подсказывал вопросы. У бедной Либуши не оставалось ни одного шанса. – Интересно, если там вы зароните семя в женщину, родится ли ребенок? Ведь ему придется рождаться от собственного прапрапрапрадеда.
Бул не успел досказать, а уж Либуша, очнувшаяся при последних словах, закричала, изнемогая от ревности:
– Вольх, я с вами! А то не наладить обратный путь, чуть было не запамятовала! Без Либуши никак: уйти уйдете, а вернуться не сумеете!
Самая младшая из берегинь, соскользнув на пол из щели меж бревен, обнимает дремлющего в уголке ужа и принимается рыдать. Тот тянет черный дрожащий раздвоенный язык, лижет бегущие слезы, как росу, мерцает желтыми пятнышками по сторонам плоской головы. Ждать беды. Беспечные недалекие люди затевают поход в будущее, хотят разомкнуть кольцо времени. Мало того, что сами могут не вернуться, сгинуть там, так еще и оставят пролом за собой, разверстый, не защищенный заговором или идолами. Не вездесущих злыдней боятся берегини, не беспомощных, в общем-то, навьев. Те – привычные, родные враги. Боятся того, что уничтожит и берегинь, и злыдней, того, что заставит время распрямиться и тянуться вперед, к смерти мира, вместо благословенного кольца и обновляющейся весны-возрождения.
Что за глупые, что за неугомонные люди! И это сейчас, когда столько полезных и неотложных дел! Когда дом полон меда и кваса для веселья, когда для любви есть мужчины и женщины, есть мягкая трава поляны, чтобы прижиматься к ней, и гусли в переметной суме, чтобы плясать! Надо отвлечь людей, отвратить от опасной затеи, вернуть сюда их мысли, глаза и чресла. Старшие берегини принимаются за привычное дело, раздувают круглые крошечные ноздри, напрягают щеки, взбивают сжатый воздух землянки, наполняют его запахом послушных течению водорослей и неукротимого желания женской плоти. Но ни один из мужчин не прислушивается, оскорбляя недавний праздник, труд берегинь, бег Ярилы, благость Дажьбога. Деды сердито топырят шапки: люди не внимают голосам хозяек, того гляди, забудут предков, жди беды, жди! Упыри влажно сопят под дверью, навьи суют тощие пальцы по щелям, смеются и ожидают.
Дир подозрительно оглядел чародейку, чувствуя беспокойство в чреслах, – наверняка охоту навела проказница, чтобы все по ее желанию вышло. Ну уж нет, не тот нынче день:
– Выдумываешь! Боишься отпускать Гудилу одного. Обещаю, присмотрю за ним. Не забудь, здесь нужен кто-то, кто станет следить, когда звезды войдут в чашу. Кто перевернет топор у порога, чтобы обрубить заговор и дать нам спокойно вернуться?
– Никогда не выдумывала и не врала, – гордо ответила женщина, не глядя на Щила, и правильно сделала: от таких слов, заведомо ложных, бывший жрец изошел блохами.
– За водой в чаше досмотрит Бул, непошто без дела сидеть, когда друзья надрываются, что и ну. Стеречь тут нечего, это слова пустые. А ежели Булу с женой теснота надоела, как Оприна тут жаловалась, пущай на улице ночуют, ночи нынче теплые, что молоко.
– Я непривередлив, не жалуюсь, – с достоинством отозвался кощунник, – но молодая жена привыкла к хорошей постели, живя за морем.
– Долго спать недостанет, – продолжала свирепствовать Либуша. – На заре корову подоить надо, бока периной намять не успеет. Да, и коз не запамятуйте привязать на выпасе, и ульи…
– Жаль, что Либуша так и не отправится с нами, – перебил подругу Щил. – Пока кончит придумывать дела для Оприны, успеем вернуться.
– Тише! – воскликнул Дир. – Смотрите! Вода в чаше посветлела!
Румяный, покрасневший к вечеру солнечный диск подрагивал над лесом. Еще немного – и заденет за верхушки деревьев, покатится к земле, а там, ниже, ожидает его раззявленная пасть Ящера. Летние ночи коротки, но уже темны и прохладны. Роса по утрам покрывает некошеную траву на опушке, не высыхая в тени до полудня.
Бул поежился, хотя нагретый за день воздух теплыми струями обтекал плечи. В который раз остался один, пусть друзья – тут они, рядом, но не слышат его. И жена вот-вот вернется, обиженная, недоумевающая. Отчего, имея верных друзей-побратимов, большую семью, он вынужден испытывать чадное одиночество снова и снова? Почему все чаще на пирах, дома с родными, даже в ненасытных объятиях младшей жены ему случается заскучать? И в который раз кажется, что завтра начнется по-другому, завтра жизнь будет полна, лишь бы пережить сегодняшнюю тоску.
Жена, легка на помине, заглянула в землянку, села рядом. Бул обнял ее за шею, прижал локтем тонкое плечико. Жена вывернулась из-под локтя, потянула наружу, прижав палец к губам; по дороге на поляну скороговоркой бормотала что-то, чего Бул не понял, а может, не хотел слышать. Он глядел на гладкий лоб, круглые наивные щеки, преданно взирающие на него карие глазки и пытался не слышать этого ее, повторенного уже медленно:
– Нужно немедля доложить обо всем молодому князю. Кони готовы. Поедем вместе. Те не проснутся. Успеем в город до темна.
Может статься, это его последняя жена. Лет через шесть или восемь он, конечно, возьмет еще одну, новую, но сможет ли насладиться ею? Не станет ли та, следующая жена лишь теплом, согревающим постель? Оприна не думает об этом, слишком бесхитростна, не научилась мыслить вперед. Полагает, что вечно будет молодой и желанной ему. Первая жена, та, возможно, научилась прозорливости за столько общих лет рядом с ним, Булом. Первая жена стала ему преданным другом. Но он не помнит, когда последний раз делил с нею ложе…
Почему Оприна нудит ехать? Неужели догадалась о его собственных мыслях? Нет, куда там. Осерчала на Либушу, решила досадить, не подумала, куда заведет месть. Жена впрямь не подозревает о том, что по ее наущению обитателей землянки казнят без проволочки. Или боится за свое добро? Дознаются об их делах, о попытках разведать будущее, предупредить старого князя в обход молодого, и Бул пострадает: не будет у Оприны ни нарядов, ни путешествий, ни пиров. Сила за молодыми, молодой князь входит во власть. Не будет у маленькой мужа – сама отойдет неведомо кому, не женой – хорошо наложницей, не то рабой. Нет-нет, она не умеет рассуждать, слишком молода…
