– А толмач, который, кричал вчера у ворот?
– Мусульманин.
– А купец Гайнан-Ага?
– Мусульманин.
– А есаул Бейбарс?
– Ну, мусульманин! Чего ты хочешь от меня?
– Где они – по ту сторону стены или по эту?
– Ну, по ту.
– Ага. По ту. Вместе с язычниками, чтоб их тигры растерзали, негодяи, рыжие псы, ублюдки, вепри, драконы, тысячу лет им в аду гореть! Так? Теперь скажи, где находится вот этот белый человек, русский, Иван, христианин, неверный – по ту сторону стены или по эту?
– Ну, по эту. – Таянгу чуть поостыл.
– Почему? Почему он здесь, а не там, среди своих неверных?
– Не знаю.
– Почему мусульмане там, а не здесь, среди своих правоверных?
– Не знаю.
– Всякая птица летает с той, которая ей по крылу. Понятно? Что ты скажешь теперь, друг Таянгу?
– Что говорил, то и скажу. Таянгу – правоверный. Я за Ялавача, Богру, Бейбарса и прочих предателей не ответчик, будь они прокляты. Пусть аллах их накажет. Переметнулся кто к врагу, не переметнулся – дело их совести, я-то, кипчак Таянгу, остаюсь мусульманином. Мне противно не то что есть хлеб, разговаривать, стоять рядом с неверными – думать о них противно. С души воротит. Тошнит. Как подумаю, сразу будто жидкой грязью облили. Увижу – внутри все заходится, дыхание перехватывает, глаза наливаются кровью, ну, ненавижу и все, зубами вцепился бы в горло. Я – мусульманин.
– Давно ли ты сделался им, сукин сын? – вспылил Бахтиар. – Забыл, как твой прадед в иртышских степях навозной куче поклонялся? Мусульманин, мусульманин. Затвердил пять арабских слов – и он уже правоверный. Какой ты правоверный, если на то пошло? Пьешь вино, кумыс и бузу? Пьешь. Постишься? Нет. Ходишь на поклон гробницам, разным буграм, кустам, старым деревьям? Ходишь. Это – грех. Сказано: «Нет бога, кроме бога», а ты, дикарь, дыре на горе молишься. Носишь чуб на бритом лбу? Носишь. И это от язычества. Хуже всего, что ты, именующий себя правоверным, готов хоть сейчас убить и ограбить таких же, как ты, правоверных. Коран не велит продавать мусульман в рабство, а ты – сколько единоверцев ты схватил и сбыл на невольничьем рынке? Язычником был, язычником и останешься. Даже имя у тебя языческое, тюркское – Такту. Только и мусульманского, что обрезан. Однако евреи тоже отсекают крайнюю плоть. В чем же твое правоверие, скажи на милость? Мне все равно, хоть ослиному хвосту молись, хоть блохе поклоняйся, я не из ханжей, но если уж назвался рыбой, лезь в речку. Или перестань чушь пороть, придираться к другим только за то, что они по-своему сходят с ума.
– Зря стараешься, Бахтиар. Таянгу не совратишь. Я был мусульманином и останусь им до конца. И ты меня не оскорбляй. Обижу. Зарезать могу.
– Но что тебе сделал этот русский, почему ты взъелся на него, тупой ты человек? Жену украл, что ли? Хлеб твой забрал? Он приехал сюда по делам, честно торговать, как наши ездят на Русь. Чем он тебе досадил?
– Он неверный.
– Ну, пес с тобой, – устало вздохнул Бахтиар. – Вижу, тебя дурака, не переубедить. Скажу напоследок одно: русский и булгарин – гости Айхана, и если ты или кто другой попытаетесь еще раз их обидеть…
– Они сами кого хочешь обидят.
– …Я вам таких покажу – пожалеете, что на свет родились. Будь ты хоть пророк, а не просто правоверный. Понял? Убирайся к чертям с моих глаз, пока я еще в себе. Сдай людей и оружие Уразбаю – и катись. Ты больше не десятник. Иди во дворец, примут с удовольствием. Или туда, за стену. Там много подобных тебе мусульман лижет пятки татарам.
– Погодите, – сказал русский. – Поговорили – дайте мне, бедному, слово молвить. Чего вы из-за меня сцепились? Я и сам, слава богу, за себя постоять способен. Не думайте, что если я здесь один, то всякому дозволено хулить Ивана кто как захочет. Я тут один по воле судьбы, да, но со мной – Русь. Я здесь, значит, и Русь здесь. И здесь, на башне Айхана, я стану биться за нее с татарами. Считайте Ивана головным всадником русского войска. «Хайдар» по-вашему. Что до снеди, то можете не угощать. У меня есть золото. Продадите – хорошо, нет – ночью у татар добуду. А если ты, злой половчанин Таянгу, не терпишь русских – выходи на честный бой, поглядим, что будет. И еще – я много крат слыхал про хлебосольство азиатское. Нынче вижу, какое оно.
– Не суди о табуне по лядащей кляче, – строго заметил Джахур.
– Оружие не сдам, – заявил Таянгу. – Не ты его мне вручал, Бахтиар. И людей заберу. Идемте, земляки.
– И я ухожу, – подхватился Курбан.
– Стойте! А башню кто останется сторожить?
– Иван да Сабур. Пусть потягаются с татарами, коли уж такие храбрые. Мы пойдем спать.
– А совесть где?
– Собака утащила.
Кипчаки не спеша покинули башню.
– Худый кустодия недруг, – сказал Олег по-славянски. И тут же извел на тюркскую речь: – Плохой страж – враг.
– Не то я разучился с людьми разговаривать, не то никогда не умел, – опечалился Бахтиар. – Довели, сукины дети! За всю жизнь столько не ругался, сколько сегодня пришлось. Видать, Байгубек, умирая, завещал мне все слова свои бранные. Так бы и отлупил сволочей хорошей палкой, пес их мать! Да что толку? Палкой никого не убедишь.
– Почему? – веско произнес Джахур. – Иных молодцов только палкой и можно вразумить.
– Курбан-то каков, а? А был вроде тихий. Что с ним стряслось?
– Пустой человек. На земле нетвердо стоит. Корень слабый. Привык по богатым дворам таскаться, на свадьбах играть, подарки получать, на подачки жить. Каждый день праздник. Кончился праздник – и растерялся Тощий Курбан, на весь мир обозлился.
– Пусть сгинет, окаянный. В душу наплевал. Да и я хорош – чего ради вступился за тебя? – напал Бахтиар на Олега. – От русских добра не видел. – И тотчас спохватился – чем он лучше Курбана? По-ребячьи себя ведет, хочет зло на правом сорвать. Усмехнулся. – Ну, и худа тоже. Не видел худа от русских. А теперь у Хорезма, пожалуй, только и светлой надежды, что Русь. Столкнул нас в омут Чингиз – кто иной поможет на сушу выбраться? Соседи ближние – сплошь враги, всем насолил Мухамед. Наше горе им в радость. Прости. Таянгу допек.
– Он опасней Курбана, – сказал Джахур. – Изувер. – Страшен тупостью, неумолимой жестокостью.
– Аки скот буй и несмыслен, – проворчал гость. – Жизнь – что река Джейхун. Истоки – в горах неведомых, низовья – у моря раскинулись. Таянгу – точно жадный и глупый сом, забившийся в устье под корягу. Ведать не ведает плоскоголовая рыба, что судьба ее – под пятою событий, происходящих далече в синих верховьях. Не падало снегу зимой, случилось лето прохладное, не стает лед высоко на горах – иссякнет река, обмелеет, высохнут нерестилища, пропала порода сомовья. Плотину где возведут, влагу в степь отведут по каналам, берег размоет, хворь на речную живность пойдет – опять сому беда. Я купец. Купцы, говорят, народ прижимистый, алчный, зоркий на лихву да на выгоду. Может, и так – на кой бес торг без барыша. Однако же и не слепой, не глухой. Соображающий. Везде побывал Олег – в немчинах и свеях, по стогнам Царьграда ступал, в Булгарах, Итиле, Ургенче торговал, насмотрелся всего, многое приметил. Поневоле думать научился, вглубь глядеть. Книги, бывает, читаю. Любопытно, как разные люди живут, под солнцем устраиваются. Жизнь – как цепь из тысяч звеньев, крепко сцепленных между собой. Вынь одно – распадется. Таянгу ненавидит русских, а не знает того, скудоумный, что счастье его детой – от русских, ежели до сути копать. И его детей и твоих, Уразбай. Счастье всей земли Юргенской.
– Как так? – удивился кипчак Уразбай. – Где мы, а где Русь. Я ее и в глаза не видал.
– Не видал, а благополучен ею.
– Я говорил Курбану – не верит, – улыбнулся Сабур. – Бог, мол, великий их пасет.
– Бог-то бог, да и сам будь неплох. Ты, к примеру, чем кормишься, полончанин?
– Скотом. Мясо ем, молоко пью. Шерсть и кожу на хлеб, на утварь меняю.
– Кто берет?
– Кожевники, ткачи да сапожники. Ковроделы, шерстобиты. Его шатия-братия. – Уразбай кивнул ни Джахура. – Ремесленный люд.
– А они кому свой товар продают?
– Купцу.
– А купец?
– Ну, что поплоше, здесь расходится. Или в степь сбывают. Что получше – ковры, сафьян, узорную ткань, бархат, парчу, дорогую посуду, браслеты, бумагу и прочее – на сторону везут.
– Куда? В Самарканд, Бухару? А может, в Ходжент?
– Нет. Те сами такой же товар мастерят, сами бредут с караванами в степь.
– А из Хорезма?
– Из Хорезма дорога, считай, одна – на закат. В Итиль да Булгар, да на Русь.
– То-то и оно.
– Но я тут причем? Уразбай – не купец. Мне какая корысть от чужих барышей?
– А ты прикинь. Случись с Русью несчастье, скажем, война, разорение, – сумеет она купить юргенские товары?
– Что ты! Откуда? Вот, война у нас – кому сейчас до торговли? Правда, иные землю свою врагу продают, но это дело иное.
– Не сможет Русь купить – не сможет ваш купец продать. Не ухитрится продать – не возьмет товар у мастера, не берут у мастера товар – он гонит взашей… кого? Тебя. И будешь ты сидеть на кожах да слезы лить. Уразумел, брат Уразбай?
