– Пожалуй… нет! – опуская голову, ответила Полла и направилась к выходу. Потом вдруг обернулась и неожиданно для самой себя спросила: Скажи… Верекунда, почему ты так бедно живешь? Ведь тебе, наверное, платят большие деньги?
– Сколько платят – все мои, – пробормотала Локуста. – Мне довольно того, что они у меня есть. Здесь я живу уже тридцать лет, привыкла, мне удобно здесь работать. К тому же все меня уже знают – разумеется, только под моим настоящим именем – и никто не трогает. А сковырнись с места, заведи усадебку, многочисленную прислугу, и не знаешь, будешь ли завтра жива. Здесь я нужна и сильным мира сего, и слабым. По разным причинам. Ну да ладно. Иди! Прощай!
Полла вышла за дверь, когда Локуста вдруг окликнула ее:
– Подожди!
Полла заглянула в дверь вновь, не входя. Локуста, встав со своего места, устремилась к двери, отчего Полле стало не по себе: кто знает, что взбрело на ум этой бесстрастной убийце?
– Подожди! – повторила та, останавливаясь в шаге от Поллы и глядя на нее в упор. – Ты шевельнула во мне что-то живое, давно забытое! Я тебе скажу – даром, без денег. Женщина, если захочет, сама по себе может помочь, без врачей, без знахарей. Женщина – такой сильный огонек. Все! Уходи!
И захлопнула дверь.
Миновав зловонную лестницу, Полла вышла на улицу, где воздух показался ей свежим, как в саду. Финикиум, подбежавшая к двери навстречу хозяйке, замахала возле своего носа рукой, как опахалом.
– Фу… И как ты столько времени выдержала там, внутри, госпожа? Даже и тут задохнуться можно!
Они отправились в обратный путь. Полла возвращалась со смешанными чувствами: она не захотела приобщаться злу даже ради блага, и это, наверное, хорошо. Но теперь она понятия не имела, чем помочь Лукану.
Финикиум повела ее иной дорогой, не той, какой они шли сюда. Полла совсем не знала названий улиц, поэтому даже не спрашивала их, доверяясь своей провожатой.
– Так идти немного дольше, но свободнее, – пояснила та.
Внезапно внимание Поллы привлекла книжная лавка. У входа торговец выложил на колченогий столик целую гору свитков; несколько покупателей сосредоточенно рассматривали их, осторожно перекладывая и стараясь ничего не уронить. По соседству с лавкой находился и скрипторий: чуть в стороне, под портиком, работали писцы. Чтец диктовал какую-то книгу, а они быстро и слаженно писали, обмакивая тростинки в чернила. Полле бросилось в глаза, что один из писцов был черен, как эфиоп.
– Надо же! – произнесла она вслух. – Значит, так хорошо владеет латынью!
Внезапно как будто молния сверкнула в ее мозгу. Неужто она не справится с тем, с чем справляется этот юноша-эфиоп? Она тоже может писать! Она заменит мужу нотария, и никакой Нерон не сможет ее у него отнять! «Женщина – такой сильный огонек», – звучали у нее в ушах слова знахарки.
– Скорее идем домой! – затеребила она Финикиум, уже заглядевшуюся на связки дешевых халцедоновых бус в руках темнокожего египтянина.
Придя домой, Полла первым делом бросилась в купальню, потому что ей чудилось, что зловоние улиц и той жуткой инсулы прилипло к ней. Искупавшись и вернувшись в мир привычных запахов, с сильно бьющимся от нетерпения сердцем она побежала к Лукану. Он так и лежал в постели, уткнувшись лицом в подушку, и даже не шелохнулся, услышав ее шаги. Он казался спящим, но Полла была уверена: не спит. Нетронутая плошка с протертой спаржей и двумя жареными дроздами (кушанья, которые, по мнению Спевсиппа, у любого больного способны возбудить пропавший аппетит), полное блюдо с листьями капусты и латука, считавшимися лекарством от меланхолии, а также непочатый кубок с разбавленным водой душистым фалернским, стояли возле его изголовья на переносном инкрустированном столике. Полла сокрушенно покачала головой: опять он ничего не ел!
Она присела на ложе, ласково погладила мужа по плечу.
– Марк! Ты не спишь? Послушай, мне тут пришла в голову одна мысль! – радостно объявила она.
– Какая же? – равнодушно спросил он после некоторого молчания, не поворачиваясь к ней. Разумеется, он не спал.
– Твоим нотарием могу быть… я! Я могу писать под диктовку! Только ты не диктуй слишком быстро и не сердись, если я не буду сразу успевать.
Лукан еще помолчал, а потом повернул к ней голову.
– Ты? – с недоумением спросил он. – Ты это серьезно?
– Более чем. Зато уж нас с тобой они ни в чем не заподозрят! В крайнем случае мы можем заниматься этим здесь, в спальне, или, если хочешь, в купальне. Ну, как?
– Но ведь я даже прочитать то, что пишу, никому не смогу!
– Пока что твоей слушательницей буду я. А еще твои дядья, да и Фабий, Басс, Персий. Что может помешать нам собираться узким кругом? Тут я, пожалуй, соглашусь с Нероном: неужто тебе непременно нужна толпа и мало истинных ценителей?
– Он запретил читать даже друзьям! – почти простонал Лукан. – За нами может быть слежка! И, конечно же, я ничего не смогу издать! То, что я напишу, будет десятилетиями пылиться в чулане!
– Откуда ты знаешь, сколько времени будет пылиться? Но в любом случае Нерон невечен, а ты пишешь для вечности!
Лукан не ответил, но ей показалось, что слабый лучик радости блеснул в его потухших глазах. После этого она уговорила его поесть, и впервые за последние дни он осилил приготовленное кушанье целиком.
Полла не ошиблась. Семя надежды упало на плодородную почву и мгновенно проросло. В тот же вечер она заготовила себе папирус, тщательно разлиновав его при помощи линейки и свинцового диска, а на следующее утро уже сидела возле постели мужа за принесенным письменным столиком и записывала под его диктовку последние стихи «Фарсалии», еще оставшиеся в записных книжках. От слабости он смог продиктовать совсем немного, но еще через день они продолжили эту работу. Потом, когда записи кончились, Лукан принялся сочинять дальше. Вместе с вдохновением к нему стремительно возвращалось и здоровье. Вскоре молодые силы взяли свое, и жизнь Лукана и Поллы потекла по-прежнему. Они вновь чувствовали себя счастливыми, почти не задумываясь, что это счастье – под дамокловым мечом.
Избавившись от наставников, Нерон почувствовал себя вольготно. Первым делом он развелся с Октавией под предлогом ее бесплодия и уже через двенадцать дней заключил брак с Сабиной, впрочем, ее теперь все чаще звали Поппеей Августой – лесть даровала ей титул раньше самого цезаря. Полле довелось присутствовать на этой свадьбе вместе с Луканом. Свадьбу справляли так, как будто молодые вступали в брак впервые. В пурпурном свадебном платье на пышной фигуре, с высокой прической на голове, Поппея была похожа на огромную красную грушу. Когда жениху полагалось внести невесту в дом, все замерли – это действо скорее напоминало атлетическое силовое упражнение, и Нерон от тяжести ноши споткнулся о порог. Возможно, именно это неблагоприятное предзнаменование заставило новоиспеченную чету спешно предпринять действия против прежней супруги цезаря.
Вскоре против Октавии было выдвинуто обвинение в прелюбодеянии с неким рабом, александрийцем Евкером, и она была сослана сначала в имение покойного Бурра, а потом куда-то в Кампанию. В возбуждении этого дела угадывалась рука Поппеи. Полла, хоть и видела Октавию всего один раз, переживала ее несчастье как беду близкого человека. Говорили, что от рабынь Октавии под пыткой добивались показаний против нее, но они в большинстве своем держались твердо. Передавали слова одной из них, Пифиады, которая, плюнув в лицо допрашивавшему ее Тигеллину, заявила, что у Октавии даже срамные части тела чище, чем его рот.
Тигеллин самолично проводил допросы и слыл изощренным мастером пыток. Полла видела его всего несколько раз, но всегда отмечала, что сам вид его внушает ей ужас и отвращение, а Лукан как-то презрительно бросил: «Чего можно ожидать от человека, у которого жевательная часть лица так развита в ущерб черепной коробке?» Действительно, он напоминал пса из специально выведенной для боев породы молоссов, отличавшихся мертвой хваткой, про которых говорили, что они получены путем скрещивания собак с тиграми.
Этот молосский пес теперь неотступно находился при цезаре, обеспечивая его безопасность и попутно устраняя всех, кто был неугоден ему самому. Рвение его было поистине песье. Именно он добился казни Рубеллия Плавта, человека благороднейшего и твердого последователя стоической философии. Еще когда за два года до того на небе явилась комета, имя Плавта называли в качестве возможного преемника Нерона. Вскоре он был отправлен в изгнание в Азию, беспрекословно подчинившись воле принцепса. Однако Тигеллин измыслил, что Плавт и на другом конце земли представляет опасность для цезаря, а ему, Тигеллину, не уследить за столь отдаленными концами империи, – и к несчастному подослали убийцу. Когда Нерону была доставлена его голова, он заметил с деланным наивным удивлением: «А я и не знал, что у него такой большой нос!» Точно так же, по поводу головы другого казненного, Корнелия Суллы, Нерон пошутил, что ее портит ранняя седина. От этих шуток кровь стыла в жилах…
