Князю Юрию, которому надо было уладить постоянный спор о торговле северными мехами (фряжский приказчик в Галиче, утаивая дань, каждый раз ссылался то на кафинского консула, то на подеста), сейчас открывалась благая возможность выяснить все на месте, пригрозив передать меховой торг в руки веницейских фрягов из Таны.
Селиван с Услюмом остались на дворе, впрочем, им погодя вынесли хлеб, виноградное вино и по куску жареного мяса.
– Ну и за то спасибо! – высказал Услюм, а Селиван, мрачно промолчав и доевши угощение, подошел к краю скалы, сплюнул, глянув в безмерную даль, пробурчал: – Ить, забрались! Боятся, видать, татарского царя!
Услюм ему ничего не ответил, стоял и смотрел на море, горестно понимая, что уже стар, а не то бы, махнувши рукою на все, пуститься по этой сизо-серой зыби куда-то туда, в земли незнаемые! Царский город, а за ним Афон, а в другую-то сторону – Святая земля, а еще дальше Италия, земля фрягов, а где-то еще есть земля, что черные люди живут. И одноглазые, и с пиком на животе, и с песьими головами – всякого чуда хватает в дальних-то землях!
Стоял, глядел, пока вдруг не закружило от страшной высоты голову, – тогда лишь отошел от обрыва. Степь он видел. Теперь увидел море. Что ему та степь? И море на что? А тянет! Вскользь помыслил – как-то там домашние? Хватит ли на год сена? Напомнилось и прошло. И снова ширь, простор и эта высота на острие утеса. Как и таскали камни-то для крепости ихней! Поди уж, не сами. Холопов заставляли каких, може, и наших русичей. Подумалось так, и враз стало скучливо, и крепость фряжская разонравилась совсем, и обида набежала – вон, вынесли, как собакам, по куску! Но и это прошло, где-то внизу волны били о камень гор – били веками, тысячами лет! И тысячи тысяч лет играло тут это море, перед которым каждый людин – словно случайная мошка: пришел – ушел и скрылся в пучине времен.
Князь вышел наконец успокоенный, не без ругани и не без угроз, но договориться все же удалось, удалось и грамоту получить. В руке он держал грамотки из дому, пересланные через генуэзских фряг, одно было от Настасьи. Светлыми глазами глянул на кметей.
– Ну, заждались?
Боярину, что шел следом, передал грамоты, кроме Настасьиной, которую сунул за пазуху, мысля прочесть уже дома. Спустились. Юрий еще раз глянул, оценивая, вверх. – Великая и знаменитая республика Святого Георгия! – высказал, нарочито подчеркивая слова «великая и знаменитая».
И мгновенной горечью пронзило ясное сознание того, что вот они спорят друг с другом, воюют с Литвой, с татарами, а эти торгуют и со всего получают прибыль, даже с наших войн!
Он зло рванул удила; конь взвился, взбрыкнул и пошел ровным легким скоком. Хороший был конь! Юрий перевел скакуна на рысь, бегло оглянув растянувшихся позади спутников. Свернутая в трубочку грамотка Настасьи теплила сердце. Любит. Жалеет! Тоскует без него!
Боярин с Селиваном отстали, а Услюм догнал князя. Юрий говорил, собственно, и не Услюму, «выговаривался»:
– Заткнули Руси все выходы к морям! И зачем только Владимир Святой возвратил Корсунь ромеям! Нам надобен Крым или хотя бы свой порт, свой консул ли, городовой, воевода, неважно прозвание! Иначе они нас съедят! И долго тут в Крыму не было бы веницейских фрягов, те как-то еще сбивают цену на русские меха, русский товар! А то – на Балтике, Великий Новгород, а ныне Литва и Орден немецкий, в Колыцани, в Ругодиве не осталось уже и русских гостей! Токмо Север, дак Двина полгода подо льдом! Волчьей стаей обложили Русь! А этот, что на Москве сидел, – волк. Волк – волк он и есть! В немецких землях опять ляхи, и сами торга не ведут и нам не дают! И Софьины бояре вовсе не мыслят о том, не мыслят о стране! Им – кто боле награбит, да повыше сядет, а мне – чтоб всякая русская баба ходила в серебре и янтаре, а не токмо московские боярыни! Да чтобы детей рожали! И было бы чем их кормить! Чтобы не извелась русская земля! А для этого нужна своя, свободная морская торговля! Свои корабли! Свое море, пес возьми!
Херсонес! Надо возрождать Херсонес, раз от него отступили и фряги, и татары. И коли Тегиня поможет мне стать великим князем на Москве, я не я буду, а выстрою свой город в Крыму! В соперники фрягам – русский город! Тогда сами будем возить мягкую рухлядь италийским, фракским и англянским немцам. И тогда пускай попробуют нас куда не пустить! В Царьграде – русское подворье! В Италии – тоже!
Генуэзцы спорят с нами, с Византией, как вороны захватывают острова. Для себя? Нет! Все это заберут себе турки! Те самые, что уже съели всю империю. Как сего не видеть? Как не понять, что происходит в мире?
После разгрома Сарая воинами Тамерлана ханы забросили свою новую столицу и воротились в старый Сарай, и тут, среди плетневых заборов, в кирпичных дворцах, где тяжелые мунгалы, набитые углем, шлют дымное тепло, среди толпы придворной челяди, надменных жен, заносчивых наложниц, евнухов, вельмож проводили зиму ханы Большой Орды (она уже не была Золотая, как когда-то!). Здесь можно видеться с ханом, и здесь Иван Всеволожский плетет свою паутину лести и оговоров, благо Юрий со своим покровителем отсутствуют.
На улице холод и колючий, злой снег. Юный Василий с разгоревшимся, румяным от мороза лицом входит – нет, скорее вваливается победно в низкую дверь русского подворья. Он участвовал в ханской охоте, и сегодня впервые! – своею рукой убил сайгака. Сам подстрелил, сам, свалившись с седла, резал жалко кричащее животное, с тем непонятным горячим чувством не то злости, не то торжества, которое его всегда охватывало при виде пролитой крови. (Неважно, чьей! Отроком любил присутствовать при том, как режут свиней, как взвивается и опадает заполошный визг, сменяясь предсмертным хрипом. Как-то, когда забивали быка, попросил подержать в руках продолжавшее медленно пульсировать бычье сердце.) Сайгака, с торжеством, велел вынести в горницу, и Иван Всеволожский, потаенно улыбавшийся всем причудам юного князя, едва уговорил Василия не разделывать животное тут же на полу, а отнести на поварню.
За едой (по настоянию Василия нежную часть мяса убитого животного сразу же, обжарив, подали на стол) оповестил Василия:
– Зовут на прием к хану! Меня и тебя!
Василий задохнулся восторгом:
– Как, уже решили?!
Иван широко улыбнулся, раздвинув морщины сухих щек:
– Не так быстро, княже! Еще поездим, еще покланяемся досыти! Еще нам Айдара уговорить надо, да и прочих татарских князей!
– Всех подкупить серебра не хватит! – возразил, побледнев и начиная что-то понимать, Василий.
– Займем у купцов? – так же посмеиваясь, возразил Иван Всеволожский, мотая на палец волосы бороды. – Ну, иди, собирайся! Да лучшее одень! Обязательно бобровый опашень[23]!
И вот они во дворце, среди узорных ковров и чеканных светильников. Чадят мангалы. Хан Улу-Мухаммед (он молод и остроглаз), кутаясь в парчевый, подбитый колонковым мехом халат, молчит, выслушивая цветистые приветствия и уничижительные слова о себе и юном Василии Ивана Всеволожского. Осторожно Иван отводит от себя подозрения в соучастии надругательства над Юрием Звенигородским, воздавая должное знаменитому воину, разгромившему татарскую рать под Казанью, сыну самого Дмитрия Донского, того, который…
Василий поглядывает на Всеволожского все с большим недоумением, рвется возразить, опровергнуть, но железная старческая рука Ивана сжимает его запястье: – Молчи! – вновь продолжает цветисто хвалить мудрость хана и заслуги своего соперника.
Вечером Василий почти с кулаками набрасывается на Ивана Дмитрича, кричит:
– Изменник! Юрьев доброхот!
Тот молчит, чуть надменно глядючи на расходившегося молодца. Наконец, когда юнец поутих, выговорившись, предлагает:
– Давай скажем, что мы приехали, чтобы уничтожить Юрия и плевать нам на ханскую волю, так? – Василий краснеет. – Не спеши! – строго добавляет Иван. – Токмо не спеши! У нас вся зима впереди. И ради Христа, не мешай мне содеять тебя великим владимирским князем!
Василий, так и не поняв ничего, обиженно затихает. За стенами бревенчатой хоромины воет ветер. Метет. Зима наступила всерьез.
В ближайшие дни Иван объезжает всех видных беков и мурз, пьет монгольский соленый чай, закусывая желтым кристаллическим сахаром, ест плети вяленой дыни и хурму и только одно выспрашивает, с сугубым недоумением: почему Ширин Тегиня забрал такую власть в Орде? Почему его все боятся? Выспрашивает безразлично, будто бы и мимоходом, и только уж на приеме у князя Алдара начинает слегка поддразнивать хозяина, ненавидевшего (как выяснил Иван) Тегиню. Алдар сопит, склоняет голову (шея собирается тугими складками, топорщится окладистая густая борода. В Алдаре явно много чужой, не монгольской крови!).
– А ежели все вместе? – подымает Иван на татарина светлый взор своих серо-голубых глаз.
– Хан… – бормочет хозяин.
