– Калиткой ошиблись, Митрий Александрыч…
– Это как понимать? – озадаченно спросил Митька.
– Так и понимай, как сказано…
– Да скажи по-человечески! А то калитка какая-то! В твою калитку взошел… Что еще за ферты?
– А ты и в другую заходил… Вот туда бы и шел, – тихо проговорила Олимпиада и опустила голову.
– Куда? В какую такую? Вот придумала! Что ты, Липа!
– К Маринке Лигостаевой, вот куда!
– К Маринке?.. Ну, ты ефти подковырки брось, – мрачно и обиженно заявил Митька.
Ему неприятно было вспоминать свое неудачное сватовство, о котором, правда, мало кто знал. Олимпиаде он рассказал об этом в тот же вечер.
– К одной сватаешься, а к другой ночевать ходишь!.. Что я тебе, потаскушка какая? – со злостью, сквозь слезы, проговорила Олимпиада.
– Вот тебе и раз! – воскликнул Митька. – Да разве я когда-нибудь так думал?
– Ты, может, и не думал, а люди думают.
– А им какое дело…
– Значит, хочешь, чтобы меня на всю станицу срамили? Нет, Митя, больше этого не будет, – тихим, убитым голосом проговорила Олимпиада, приглаживая ладонью гладко зачесанные волосы. В этот вечер, готовясь к решительному разговору. Олимпиада нарядилась во все новое и самое лучшее и была необыкновенно хороша.
Парень переживал сильный порыв увлечения. Для него потерять Олимпиаду казалось не только невозможным, но и противоестественным.
– Что не будет? Что ты такое говоришь? – спрашивал он возбужденно.
– Не будет больше того, что было… Мне на улицу показаться совестно… Вон Агашка Япишкина сегодня сказала такие слова… – Олимпиада закрыла лицо руками и заплакала. – Если бы ты хоть капельку любил, то сделал бы, как все добрые люди… Думаешь, мне нужны твои подарки? Все отдам, верну назад… Я не такая…
Уронив на стол голову, она плакала уже по-настоящему, проклиная свою горькую вдовью долю, вспоминая погибшего в японскую войну мужа и свою первую любовь. Прожили они тогда с мужем два месяца; потом его взяли в лагеря, а оттуда в Маньчжурию.
– Ну что ты, Липушка, что ты! Да я за тебя жисти могу порешиться! – растерянно повторял Митька и сам едва не расплакался. Он присел рядом, обнял ее и продолжал говорить всякие нелепые, но искренние и любовные слова. Но Липочку эти слова устраивали мало, она требовала доказательств в виде вмешательства отца Николая Сейфуллина. Митька сначала на все соглашался, но потом, вспомнив мамашу и родственничков, крепко задумался. Горячо лаская притихшую Олимпиаду, думал о том, как ему поступить? Знал, что много будет разговоров и перетолков. Женился на вдове, да еще старше себя годами, словно в станице девушек не было… А мать приказала Ивану подыскать для Митьки купчиху с капиталом. Присмотрели на Ярташкинских хуторах дочь прасола Батурина. Митька ни разу ее не видел; говорят, чернющая, как цыганка… Зачем ему такая? Да и как же он может оставить свою Липушку?.. Прижимаясь к вдовушке, Митька горел и забывал все на свете…
Задернув занавески и потушив лампу, Олимпиада прилегла на кровать. Рядом робко притулился и Митька.
– Ты не липни… все равно ничего не будет; а если любишь, так сам знаешь, как надо поступить, – поглаживая рыжие Митькины волосы, говорила она.
– А ты думаешь, не поступлю? Начихать мне на всех! – бодрился Митька. – Ивашка мне перечить не будет.
В горенку вползала теплая июньская ночь. За окном мигали звезды, они обрумянивали кусты сирени в палисаднике.
Избушка Олимпиады стояла на самом краю станицы, неподалеку от оврага. Дальше начиналась луговая поляна, отведенная казаками под выгон. Сейчас там паслись в ночном рабочие лошади и быки. На разные мотивы звенели колокольчики и медные боталы. Станица окуталась сонной тишиной, даже собаки лаяли лениво и неохотно. Только пес Спиридона Лучевникова вдруг протяжно взвыл и залаял яростным, хриплым лаем. На улице по пыльной, высохшей земле протопал копытами чей-то конь и замер у самых окон избушки. Митька услышал, как всадник спрыгнул с коня, скрипнул ременным поводом, захлестывая его за загородку палисадника. Потом хлопнула калитка, и кто-то, шурша травой, подошел и остановился у открытого окна.
– Кто это? – прижимаясь к Митьке теплым дрожащим телом, шепотом спросила Олимпиада.
– Откудова я знаю? – отозвался Митька. – Может, твой хахаль какой…
– Тоже скажешь!.. – Олимпиада толкнула его локтем в бок и тихо добавила: – Встань да погляди. Я боюсь, Митя…
– У тя топора какого близко нету?
– Что ты, Митя!
– Я ефтих наездников быстро отучу, – храбрился Митька.
– Митрий, ты здеся? – раздался за окном знакомый басок…
В горенке повисла тишина. Слышно было, как гундосили комары и часто колотилось Олимпиадино сердечко.
– Иван… брательник! – прошептал Митька, вынимая руку, на которой покоилась голова его подружки.
– Срам-то какой, батюшки мои!
Олимпиада чувствовала, как горячая кровь приливала к ее лицу. Отвернувшись, она стыдливо натянула на ноги подол белой ночной сорочки, закрыла голову подушкой и свернулась клубочком.
– Откликнись, что ли? Ить знаю, что ты здеся, – чиркая спичку, проговорил Иван.
– Ну, здеся… Чего тебя принесло, – мрачно откликнулся Митька.
– Выдь-ка на час, поговорить надо.
– Дня тебе мало, приперся… Али беда какая стряслась? – ворчал Митька, проклиная старшего брата и его взбалмошный характер. «Житья теперь не даст», – соображал он.
– Выдь, тебе говорят! А то сам зайду и таких плетюганов дам, почешешься…
– Иди, Митя, иди ради истинного бога! Ох, стыдобушка моя! – со страхом, боясь скандала, прошептала Олимпиада.
Нащупав в темноте висевшую на стуле верхнюю одежду, Митька, недовольно посапывая носом, обдумывая свою тайную думу, торопливо оделся и вышел на улицу.
По дороге, ведя коня в поводу, Иван назидательно говорил младшему брату:
– Его, дурака, женить собираются, а он по вдовушкам шаманается.
– А тебя что, завидки берут? – огрызнулся Митька.
– Как потом жене-то в глаза смотреть будешь? Думаешь, не узнает?
– Глазами буду глядеть. Говори, чего встревожил?
– В нашем теперешнем положении надо тебе, дураку, серьезность иметь, а ты баранки на веревочке таскаешь к Липке Лучевниковой!
– Перестань комедианничать. Тоже, подумаешь, замаялся…
– Дело говорю дураку и добра желаю!
– Не надо твоего добра, своего девать некуда…
– Тебе старший брат говорит. Не перечь!
– Ох же и надоел!.. Скажешь, зачем позвал, а то назад вернусь, – заявил Митька, укорачивая шаг.
– Мать ночи не спит! Ты ефти шашни с Липкой брось, всурьез говорю, – отрезал Иван, подбадривая поводом устало шагающую позади лошадь. Он только что приехал с прииска. Увидев, что мать ругается и плачет, поехал разыскивать брата.
– И не подумаю, – упрямо проговорил Митька. – Может, я с ней под венец желаю встать? Ты, Иван, Липу не тронь! Сам я завязал узелок, сам и развяжу… А ту чернявенькую цыганку, ежели хочешь, сам бери, мне не нужна…
– У тебя башка трухой набита…
– Брось меня срамить! Ты что в самом деле? А то, ей-богу, схвачу камень и трахну куда попало! Сколько дней в грязище копался, сколько золота накопал, и опять я дурак. Да что на самом деле!..
Не миновать бы драки, но Иван, видя, что он переборщил, быстро переменил тон:
– Да ить у меня душа за тебя болит! Не хочешь Батурину? Ну и шут с ней! С нашим-то капиталом княгиню можно высватать!.. Ну чем тебя эта приворожила? Лицом и фигурой видная?
– И лицом и всем берет… Эх, Иван, ничегошеньки ты не знаешь… – Митька сдвинул на затылок фуражку и тяжело вздохнул. – Мне теперь хоть раскнягиня будь, я с той буду жить, а об ефтой думать али бегать к ней… Наперед знаю…
– Ну, уж оставь, брат… Чтобы мы, Степановы, полюбовниц завели? Срамно, брат!
Иван, чувствуя фальшь в своих словах, замолчал. Уже дома Митька за бутылкой вина напомнил ему:
– Значит, в князья хочешь меня определить? Интересно… Князь Митрий Лександрович Степанов! Вот история, а? Вчерась кизяки на станке делал, а седни князь… Подать ишо вина, князь велит! – Митька напыщенно выпятил грудь и взъерошил рыжие волосы.
В конечном счете все свелось к шуткам. Братья похохотали от радостного ощущения великой силы богатства и легли спать. А утром, позавтракав, подседлали коней и поехали на прииск, чтобы участвовать при крупном съеме золота на Родниковской даче. Там Тарас Суханов творил чудеса. Золото брали пудами.
После разговора за бутылкой вина братья как будто примирились, но Митька понимал, что уломать родственников на его свадьбу с Олимпиадой будет трудно. А Митька уже не мог отказаться от Олимпиады. Не мог он забыть ее горячие ласки.
Однажды Митька уже заявил матери о своем намерении жениться на Олимпиаде. В доме поднялся такой ералаш, что хоть хватай веревку и лезь в петлю. Мать за икону – и проклинать. Сноха Аришка – нос кверху, о невестке слышать не хочет, разделом хозяйства грозит, и Иван на ее руку тянет.
