Однажды в погожее сентябрьское утро вся наша группа выбралась за город на «пикник у обочины». Я втайне ликовал, что Елена на этот раз не откололась от «спаянного и споенного» коллектива. Просветлела хмарь и в глазах Иванова, хотя после многочисленных завалов в минувшей сессии ходил он уже в кандидатах на отчисление. Видать, опять заронила надежда шебутной лучик в душу полукровного болгарина.
Да в то погожее утро опередил я его, недотепу. Как только углядел, что Елена отделилась от шумной компании, подалась с поляны в чащу, не мешкая, направился за ней.
Я нашел ее за лесополосой, где выстроенные в ряды сосны заканчивались и шли неупорядоченные заросли берез, осин, рябин и ракит. Елена с неведомой целью, а может, и вовсе без нее, собирала оборванные осенним ветром листья. Эта картина так щемяще напомнила далекое детство: зябкое осеннее утро, яркие листья, разбросанные вокруг, маленькая, но уже ощущаемая родной соседка Светланка, собирающая эти пестрые лоскутки сентября…
Я тихо подошел. Из-за шума ветра в ветвях Елена этого не слышала, и, как когда-то в детстве было со Светланкой, мы потянулись за одним листком. Она вздрогнула, когда соприкоснулись наши руки, испуганно вскочила, и почудились мне просверки радости во мгле карих ее глаз.
От краткого и кроткого соприкосновения наших рук полыхнула во мне зарницей нежность, но сказал вовсе не то, что хотел сказать, захотелось романтизировать ситуацию:
— Знаешь, порой чувства, как эти листья: чем тепла меньше, тем ярче они… — сказал и протянул ей подобранный листок.
В глазах Елены, в тихих омутах грусти, всколыхнутых недавним испугом, вдруг вынырнули такие знакомые чертики.
— Ага, зарифмуй скорей, пока чувства, как листья, не опали! — и, не принимая моего листка, подбросила вверх остальные, только что собранные; и недолго кружились они, ярко промелькнув в падении. — Опадут и трухой станут!
Я поймал ее за руку.
— Думаешь, мне не больно, что приношу боль?
Глаза Елены насмешливо сузились.
— С Костей бы я поговорила, а с Печориным — никакого желания!
Высвободив руку, развернулась и пошла без оглядки. Я смотрел вслед и чуял, что мне действительно, без всякого позерства, больно…
Когда Елена скрылась уже в багряно-охристом полыхании перелеска, вепрем из зарослей выскочил на меня Иванов.
— Где она, говори!.. Я голос ее слышал!..
Не люблю я, когда меня за грудки хватают, чуть было в морду не дал, но, пересилив себя, махнул в направлении чуть ли не перпендикулярном тому, куда подалась Елена.
— Туда поспешай мелкими скачками, догоняй, может, Дубровским назовет.
Иванов, отцепившись от меня, ломанулся в чащу. А я побрел назад, к шумному табору одногруппников, с одним желанием: напиться!..
Потом лежал под старой березой, размешивающей небесную синь патлатой желтой кроной, соря при этом ледащей листвой. Листья падали мне на волосы, на лоб, на грудь, а я не шевелился, думая хмельно: пусть занесет меня этими золотыми ошметками, чтоб никто-никто не нашел.
Парни затеяли гонять футбол, девчонки болели, но среди азартного ора, тонизированного спиртным, не слышал я голосов ни Иванова, ни Елены.
«Неужто он ее все-таки разыскал?»
Мысли мои мельтешили, как облетающая с высоты листва: «Лист летит и радуется: свобода, наконец, сам по себе живу!.. Опадет и трухой станет… Итог любой радости — труха… Любой жизни финал — труха… Чего мельтешим, мечемся?.. Недаром Лермонтова озарило: «Я б хотел забыться и заснуть…» Ленка бы мои сравнения опять высмеяла… Черт, да где же она, почему не возвращается?.. Часа три, наверно, прошло… Хрен тут заснешь, забудешься, как же!..»
Возвращались в общагу, так и не дождавшись Елену и Иванова, покричав усердно им. Впрочем, никто не запаниковал: найдутся, не маленькие, да и город совсем рядом, гул машин на Иркутском тракте черт-те откуда слышен. Лишь у меня на душе скребли кошки: а что если они давно нашлись, давно вместе?..
И уж как я порадовался, как хохотал пьяно, увидав, что Иванов сидит на скамье возле нашей девятиэтажки. Один! И курит, понимаете ли! А то ведь лишь одним достоинством козырял: «Спортсмен, не курю!»
Натали на Иванова накатила: «Куда Ленку дел?» Тот ответил хмуро, но предельно точно: «Разошлись пути!» Лишь мне, порадевшему, чтоб эта фраза не стала сугубо фигуральным оборотом, стало опять смешно. Но, хоть и пьян был, а почуял молчаливое осуждение спутников.
Вечером мне стало совсем не до смеха, хмель как рукой сняло: темнеет, а Елена не возвращается!.. Уж тут вспомнилась ильинская пора, когда на розыски в тайгу собирались. Конечно, тут не тайга, не лес даже, так, перелески да лесополосы. Хищники не водятся. А вот если бандит какой встретится или маньяк?.. Ну да, тот самый — сексуальный!.. Да я ж себе тогда не прощу!..
Несколько раз к девчонкам в комнату заглядывал. Ответ один: пока нету. В сумрачном холле курить на подоконнике пристроился: оттуда лестницу видно, уж Елену не прогляжу…
С сигаретой присоседилась ко мне Натали. Голос ее проникновенен, как дрель:
— Ну что, поэт, икру мечем?
Гася окурок, пригасил желание наорать. Сказал как бы между прочим:
— А я про тебя стишок сочинил.
— Ну-ка, ну-ка? — подалась ко мне бывалая хозстипендиатка.
— А ты знаешь, кто сестра таланта?
— С фига ли мне знать!
— Краткость. Так вот, у меня стишок всего в два слова: «Отвали, Натали!» Все!
Отвалить пришлось самому, чтобы уберечься от дрели голоса забубенной химули. Упал на свою кровать ничком, в подушку башкой зарылся, чтобы никого не видеть, не слышать. Но скоро Натали в дверь забарабанила:
— Эй, рифмоплет! Приперлась твоя Ленка! Целехонька!
И впервой проникся я теплым чувством к этой веснушчатой девахе, хоть и рифмоплетом обозвала. А о Елене подумал: «Ладно, больше я к тебе не подойду и не гляну даже в твою сторону. Изо всех сил буду держаться!..»
Месяца не продержался, поймал Елену под гулким сводом пустеющего к вечеру коридора главного корпуса Политеха.
— Понимаешь, не могу без тебя, не получается…
— И у меня не получается… — ответила она так же просто.
Иванов экзаменационный барьер так и не преодолел. Собрался в армию. По этому случаю в группе нашей назревала проводинная пирушка «Прощание со «Сливянкой» (той осенью забросили в Томск навалом сливового вина). Мне, придумавшему это название, являться на пирушку было неловко, Елене — тем более: мы вновь стали почти неразлучны, и осуждение сего факта одногруппниками выплеснулось в желчную сентенцию Натали: «Такой классный чувак из-за вас, чертей, пропадает!»
Да мы и не рвались на это «Прощание».
Я пригласил Елену на проводины в армию моего приятеля по институтскому литобъединению Тихона, напрочь разочаровавшегося в перспективе стать инженером-электронщиком. К тому времени я считал его уже другом, не раз наведывался в его окруженную темными елями деревню Басандайку, названную так по имени татарского хана Басандая, оставившего, по легендам, недобрый след на томской земле. Родители Тихона, добрейшие люди, деревенские учителя, крепко надеялись, что я сумею отговорить их сына от задумки бросить институт, а я и не пробовал отговаривать, завидуя решимости Тихона, твердо избравшего своей судьбой поэзию: после службы наметил он поступать в Литинститут. Мне он казался куда большим поэтом, чем я: даже на Есенина похож и деревенский вдобавок, к природе ближе…
В сумерках увезла нас с Еленой почти пустая зеленая электричка километров за сорок от Томска. Басандайка встретила теменью непроглядной, но сообразительный Тихон, встречая нас, вместо того чтобы рыть тьму лучом фонарика в поисках гостей, осветил свое лицо, чтобы шли к нему. Правда, я не сразу его узнал: где ж кудри есенинские, брит наголо…
Тихон был уже малость навеселе, повел нас к своему новому брусовому дому, высвечивая коварные подмерзающие лужи ручным фонарем, вырывая из тьмы ворота, поленницы, недоконченные срубы, громко читая стихи.
У него там, помнится, строчки живые, хорошие: «Чистят бабы посуду розоватым песком…» Белая зависть фонарным лучом ковырялась во мне, а Тихон, читать закончив, спросил без обиняков:
— Ночевать будете — стелить вам вместе?
Захорошел уже…
— Там видно будет, — ответил я уклончиво. Елена промолчала, еще крепче сжимая мой локоть.
Стелить никому не пришлось. На проводины набилось столько народу, что едва вместил брусовый учительский дом. Гуляли по-сибирски, по-деревенски — широко, ночь напролет. С песнями, с плясками, даже драчка во дворе завязывалась, но драчунов быстро разняли, умыли первым снегом.
Только родители Тихона по понятным причинам были не веселы. Престарелый отец, ростиком и гонористостью немного похожий на моего деда, все норовил отловить меня, высказать:
— Что ж ты, Костя, не удержал его? Сам-то вот инженером будешь, а он…
