Такие же указы были отправлены в Архангельск, и в Малороссию, и в Сибирь, и во все концы обширнейшей Руси. При таких условиях, среди интриг, тревог, надежд, опасений и лихорадочных необычайных приготовлений к невиданным на Руси празднествам наступил 1740 год.
Но все эти волнения высших сфер мало отражались на жизни среднего обывателя. Общество до такой степени привыкло за десять лет к царившему произволу, что не верило уже в возможность лучших условий.
Когда до широких кругов доходили слухи о борьбе Бирона с Волынским, то, естественно, симпатии всех были на стороне Волынского, но вместе с тем никто не допускал возможности падения всемогущего фаворита.
Не верили этим слухам и в семье несчастного Кочкарева. Женщины совсем упали духом, видя, как бесплодно проходят день за днем, неделя за неделей.
Куманин часто приезжал к ним. Старый боярин подолгу совещался с ним, представлял в его распоряжение все свои деньги, чтобы, если возможно, действовать хоть подкупом. Он сам пробовал ездить во дворец, хлопотать за Артемия Никитича, но при первом же намеке ему приказали молчать, а герцог через своих приближенных дал ему понять, что его самого легко могут выслать из столицы. Астафьев не раз хотел повидать генерала Густава Бирона, но тот не допускал его к себе. Куманин объяснял это тем, что командир слишком добр, а в этом случае бессилен, и ему тяжело отказывать несчастному отцу.
Сеня заходил изредка. Он разделял их горе и был удручен еще и тем, что до сих пор не получил никакого известия от Эйлера.
Тредиаковский несколько раз виделся с ученым, но Эйлер объяснил ему, что к герцогу теперь опасно подступиться, надо переждать.
Тредиаковский всей душой сочувствовал Сене, а между тем над ним самим собиралась гроза. Он и ранее предчувствовал, что ему не миновать Волынского как пииту по случаю предстоящих торжеств, но к тому, что случилось, он не был готов.
В одном из заседаний маскарадной комиссии, в состав которой, кроме Волынского, вошли и Черкасский, и Куракин, зашел разговор, что нужно было бы «курьезных» молодых встретить курьезной одой. Все сошлись на этой мысли. Князь Александр Борисович, давно ненавидевший Волынского, сейчас же решил уязвить высокомерного кабинет-министра.
С самым невинным видом он обратился к присутствовавшим со словами:
— Чего же лучше, есть у нас пиит, профессор элоквенции Василий Кириллович Тредиаковский. Преострый пиит. Есть у него одна стихотворная ода, как, бишь, она зовется… Да, да, как же, вспомнил: «Самохвал» называется.
При этих словах Волынский сперва побледнел, потом кровь бросилась ему в лицо, а Куракин, словно не замечая его бешенства, продолжал:
— Да, преостро написано, хоть бы так:
То за все пред людьми, где было их довольно,
Дел славою своих он похвалялся больно,
И так уж говорил, что не нашлось ему
Подобного во всем, ни равна по всему…
Князь Куракин громко расхохотался.
— Кое-кто и узнать себя может, — прибавил он.
— Преостро, — вторил ему канцлер Черкасский, не понимая, к кому относятся стихи.
Еропкин и Хрущев, зная, в чем дело, сидели молча, не поднимая глаз.
Несколько раз Волынский порывался встать, но наконец с большим усилием овладел собой и почти спокойно проговорил:
— Коли ваше сиятельство находите сии вирши преострыми, то я соглашаюсь с вами. Добро, я позову сего пиита и велю ему написать столь же курьезную оду.
Чрезвычайно довольный собой князь Александр Борисович не подумал о том, какую грозу может он навлечь своими насмешками на маленького секретаря русского собрания со стороны могущественного и известного своей горячностью и дерзостью отношения вельможи.
Куракину было весело. Он чувствовал себя в полной безнаказанности, так как пользовался большим фавором при дворе. Ему случалось являться во дворец иногда даже в нетрезвом виде и говорить то, чего другие не смели даже подумать.
По окончании заседания взбешенный Волынский поехал в Зимний дворец с докладом о деятельности комиссии.
В былые дни, прежде чем являться к императрице, Артемий Петрович заходил к герцогу. Но в последнее время, замечая, что императрица начинает все более прислушиваться к его советам и оказывает ему все большее доверие, он считал уже лишним осведомлять герцога о своих докладах.
Так и теперь. Он прямо обратился к дежурному камергеру, молодому Миниху, сыну знаменитого фельдмаршала, с просьбой доложить о нем.
Императрица тотчас приказала впустить его. Анна Иоанновна приняла Волынского в домашней обстановке. Она была кое-как причесана, одета в широкий капот с меховой оторочкой и в меховые туфли.
За ее креслом стоял герцог, у ног сидела ее любимая дура Авдотья Ивановна, теперь уже княжеская невеста, рядом на бархатной скамеечке сидел хорошенький десятилетний Карл, и государыня ласково перебирала его мягкие кудри. Тут же на низеньком кресле с какой-то вышивкой в руках примостилась бледная и миловидная, с кроткими голубыми глазами и белокурыми волосами, принцесса Анна Леопольдовна.
На глубокий поклон Волынского Анна ласково кивнула головой, принцесса тоже любезно поклонилась на обращенный к ней поклон. Только герцог на приветствие кабинет-министра едва шевельнул бровями.
Императрица с живейшим интересом рассматривала принесенный Волынским и составленный академиком Крафтом проект ледяного дворца.
Дворец действительно был чрезвычайно изящен.
Вокруг его крыши тянулась сквозная галерея, украшенная красивыми столбами и статуями, крыльцо с резным фронтисписом вело в сени, разделявшие дворец на две большие комнаты, в каждой комнате было по пять больших окон, сделанных из тончайшего льда. Оконные и дверные косяки и пристеночные пилястры были выкрашены зеленою краскою. Перед домом стояли ледяные пушки и мортиры. У ледяных ворот высились два дельфина. На воротах горшки с ветвями и листьями, а на ветках птицы. По сторонам дома возвышались четыре резные пирамиды.
— Да ужли все так и будет чудно сделано! — в искреннем изумлении воскликнула императрица.
— В самой точности, ваше величество, — ответил Волыкский и начал объяснять детали. — Из пушек можно будет стрелять. Из пастей дельфинов будут бить огненные фонтаны.
Императрица с улыбкой слушала его.
— Ну и чудесник ты со своим Крафтом, Артемий Петрович, исполать тебе. Мы довольны… Дура, — прибавила государыня, — смотри, какой дворец у тебя на новоселье будет. Такого и у нас нет.
Буженинова с любопытством смотрела на рисунок.
— Холодно, ай, холодно даже смотреть, матушка родная, — завыла она.
Императрица громко рассмеялась.
— Чай, молодые. Не замерзнете.
Все с интересом рассматривали ледяной дворец.
Даже Бирон не мог не согласиться, что надо было много усердия и воображения, чтобы выдумать такой.
После этого императрица интересовалась шутовской процессией, иллюминацией, фейерверками, расспрашивала, прибыли ли инородцы, а также верблюды, волы, собаки.
Дело подвигалось быстро, и императрица не раз во время доклада выражала свое удовольствие Артемию Петровичу.
Казалось, что для нее было самым важным из всех дел обширной империи дело устройства задуманного ею сказочного праздника.
Когда доклад о деятельности комиссии был закончен, государыня зевнула, и лицо ее приняло скучающее выражение. Надо было сказать несколько слов о настоящем деле. Императрице очень досаждало польское правительство требованием вознаграждения за убытки, причиненные проходом русских войск через области Речи Посполитой.
— Вот герцог, — начала императрица, — говорит, что сие исполнить надо, а мой кабинет все еще решает.
— Удивления достойно, — сухим голосом произнес герцог. — Одна голова в совете умней другой: Артемий Петрович, князь Алексей Михайлович и прочие, а простого вопроса, что за чужое платить надо, никак понять не могут. Только ее величеству досаду приносят. Сами, что ли, за чужое платить не привыкли?
Волынский был ошеломлен этими словами. Как немецкий конюх, живущий кровью России, высасывающий из нее лучшие соки, смеет говорить, что он, Волынский, пользуется чужим! Этот конюх, которому в России не может принадлежать даже щепотки земли, потому что ни он, ни его предки никогда ничего не дали этой земле!..
— Что скажешь, а? — без особенного интереса обратилась Анна Иоанновна к Волынскому.
Волынский выпрямился, глаза его засверкали.
— Я отвечу, ваше величество, — начал он, вызывающе глядя на герцога, — что его светлость изволил сказать непонятное. Ни Черкасский, ни я не привыкли брать, не платя, чужого. Доподлинно вашему величеству известно, что ежели канцлер, князь Алексей Михайлович, да я, кабинет-министр вашего величества, пользовались милостями вашими, то брали мы не чужое, а платили за это трудами нашими и кровью своею, и не чужая нам Русь.
