В тот вечер пришел Гаврила домой. Не может мать на сына век сердиться. Постучался робко. Да, на его счастье, отворила ему Варя. Отворила и обмерла. Ей бы убежать или посторониться хотя бы, так нет – не идут ноги. Стоит, смотрит на него и моргнуть не смеет.
– Добрый тебе вечер, Варвара! – поклонился ей Гаврила.
Тут девушка опомнилась, поклонилась в ответ:
– Добрый вечер, Гаврила Демидов! Заждалась тебя матушка.
А матушка тоже в сени вышла:
– Так уж и заждалась. – А сама поцеловала Гаврилу в лоб и крестом его осенила. – Худой-то! Страшный-то!
– Полноте, матушка! – сорвалось у Вари с губ.
И такая радость от слов этих неудержанных нахлынула на Гаврилу, что и он кинулся головой в прорубь:
– Матушка, благослови!
У матушки глаза на лоб, а Гаврила схватил Варю за руку и опять свое:
– Благослови, матушка!
– Да ты ее-то хотения, висельник ты мой разнесчастный, спросил?
У Вари голова кругом, ноги не держат, коль была бы у Гаврилы рука слабая, упала бы. Да рука у Гаврилы крепкая, и Варе от крепости этой легче стало. И сказала она вдруг, ушам своим не веря:
– Матушка Пелагея, я за твоим сыном и на виселицу пойду!
Сказала, закрыв глаза, а раскрыла – родная мать стоит. Эх, не того зятька ждала Варина мать. Да такие куролесы творились теперь в жизни, что покорна была купчиха судьбе, противиться не посмела.
Бросились старые женщины в объятия друг другу и давай рыдать. Весь дом сбежался на слезы эти.
Одна Агриппина была спокойна.
– Варя-то замуж выйдет, тесно будет в доме, – сказала. – Нам бы, Гаврила Демидов, в дом нашей тетушки вернуться.
– Будь по-вашему, – согласился Гаврила и спохватился: – Но там Волконский с Дохтуровым под стражей.
– Дом велик, – ответила Агриппина, – а князь нам не помеха. Мы в своих комнатах, на женской половине, жить будем. Да и городу от того облегчение: мы за князем приглядим, стряпать ему будем.
Удивилась Варя словам Агриппины, да ничего не сказала: какие уж тут слова, коль нежданно-негаданно не то что в единый час – в миг единый судьба ее решилась.
Да, Господи, счастливо-то как!
Гаврила, издали любимый, – свой, собственный, родненький.
Пани давно уже оправилась от болезни. И все же это была не прежняя Пани. Все дни просиживала за вышиванием, ждала Доната и радовалась, если он приходил домой засветло. Она часто пела. И песни эти были красивые и грустные.
Однажды она спросила:
– Ты еще любишь меня?
Донат бросился перед нею на колени.
– Верю!
Пани засмеялась, забросила пяльцы и, поблескивая глазами, как дикий зверек, стала говорить ему:
– Донат, я всего боюсь. За себя и за тебя. Ты дал мне любовь, и я теперь всем довольна. Раньше мне хотелось иметь богатства, раньше мне хотелось владеть всем миром, мне хотелось, чтобы люди жили так, как велю им жить я. Женщинам отказано вершить судьбы мира, но женщины подчиняют своей воле мужей, и мужья правят государствами так, как желают того сильные люди моего слабого пола… Донат, у меня есть в Польше маленький хутор. Я хочу туда, где родилась, я хочу быть матерью, женой, женщиной. Донат, бежим из Пскова.
Донат засмеялся:
– Что с тобой? Зачем нам бежать? Ты пойми, я за какие-то три месяца из простого стрельца стал пятидесятником. Клянусь тебе, Елена, буду полковником, дворянином, воеводой, я достигну боярства. Я буду великим воином, а ты будешь моей женой.
– Русь – коварная страна. Здесь и вправду можно добиться всех степеней, но здесь можно и погибнуть.
– Пани, у меня в руках птица-удача. Меня не убьют в бою и не казнят невинно. Я выберусь сухим из любой воды… Пани, я клянусь тебе, у меня в Москве будут хоромы. А тебе я построю замок в той самой деревушке, где ты родилась.
– Ты опять называешь меня Пани. Так странно было услышать свое имя. Но скажи мне, Донат, кому ты все-таки служишь?
– Пскову!
– Но Псков – мятежный город. Скоро он падет. И вам всем не избежать опалы государя.
– Но ведь ты дружна с Ординым-Нащокиным.
– А что мы для него сделали? Я умоляю тебя, Донат, если подвернется случай, выполни какой-либо пустячок, и он не забудет нас.
– Все будет хорошо! Я удачник, Пани! Тот, кто удачлив, тому не надо ни ума, ни силы. А я, Пани, и удачлив, и умен, и у меня много сил…
– Ты хвальбишка!
– Пани, ставь вино – долой печаль!
– Вина нет, – вздохнула Пани, – оно иссякло, как и деньги.
– Нет денег? – Донат небрежно снял свой пояс и положил его перед Пани. – Дарю тебе, моя любимая. Пусть заботы не касаются твоих ланит.
Пояс был еще полон эльзасских талеров, и Пани глядела на Доната, прикусив губку: «Ах, как не прост этот счастливый болтунишка».
Донат лежал на спине, голова на бугорочке, грудь нараспашку, ноги босые. Пальцами ног поигрывал – Боже ты мой, как соскучилось тело по свободе за зиму, как хорошо вот этак, ни о чем не думая, пятками в землю, пальцами в небо!
Солнце не в помеху – само ласкается, трется о щеку, как голубок прирученный. Ветер кузнечиком. Вспрыгнет на нос, на одной ножке постоит, в ноздрях пощекочет горьким травяным духом, и глядь – уже на лбу. Подует, как на кипяток, тронет волосы, словно белка хвостиком махнет – и такое чудное спокойствие по всему телу, словно сам стал весенней землей, а в тебе, в недрах твоих, ручьи текут полные, добрые, не ради озорства – ради всеобщей земной благодати.
Глядел Донат в небо. Уж такая синь – закроешь глаза, а все равно сине. Ну и, конечно, повернулся Донат на бок – в сон потянуло. Ухом коснулся земли, а земля гудит, будто улей в ней. И вдруг через пчелиный тот гул – лошадиный топот. Зябко стало.
Лежал Донат за изгородью. Вокруг Пскова деревеньки малые кучками, как опята. То холм усыпят избами, то низинку. То к лесу прижмутся, то на поле выскочат. В такой вот деревеньке и стоял с тридцатью молодцами новоприборный пятидесятник. Царь таковым чином пока что не пожаловал Доната, зато Гаврила Демидов повеличал.
Князь Хованский был уже близко. И Псков готовил ему встречу.
Земля не обманула Доната. К овечьему загону, под забором которого он лежал, прискакал всадник:
– Показались!
Донат недовольно хмыкнул, потянулся, сел. Стрельцы, прослышав о том, что войска Хованского близко, прибежали к своему пятидесятнику, как цыплята к наседке. Донат, скрывая от людей волнение, тщательно завернул ноги портянками, не торопясь натянул сапоги и, все еще сидя на земле, посмотрел на гонца:
– Чего на коне торчишь? Слезай! А то Хованский увидит твой горшок и сбежит со страху!
Шутка была тяжелая, но все охотно засмеялись. На гонце и вправду шлем был неуклюжий – горшок горшком.
Донат встал:
– Будем действовать, как велено. Если Хованский на деревеньку наскочит – вступим в бой. Если пойдет мимо – пропустим. Ударим по обозу. Наше дело – обоз… А теперь, воины, пошли-ка спрячемся. Да получше.
Решил Донат увести своих на зады, к трем прошлогодним стогам соломы.
Стрельцы прятались с удовольствием, пятидесятнику пришлось прикрикнуть на них:
– Вы не больно-то вглубь лезьте! А то вас и не найдешь.
Тут подошел к нему крестьянин с косой на плечах:
– Ворог – на порог, а вы – в солому!
– Не твоего ума дело, мужик! – огрызнулся Донат.
– Куда ж нам до вашего брата. Мы косы изготовили для встречи князя, на вас надеялись, а вы как сметану лопать – первые, а как дело до войны – так вона.
– Как тебя зовут? – нахмурился Донат.
– Не пугай, не из пужливых! – ответил крестьянин. – Иван Сергушкин я.
– Я тебя не пугаю, Иван Сергушкин. У нас от Гаврилы-старосты особый приказ. Нам на рожон лезть не велено. Понял? И вам я лезть на рожон не велю. Если Хованский или какой отряд его войдет в деревню, приказываю тебе встретить его хлебом-солью… А вот когда мы в бой пойдем, тогда помогай.
– Это с кем же мы воевать-то будем, коли к Хованскому велишь с хлебом-солью идти?
– С обозом его!
– С обозом? – задумался Сергушкин. – Дело. Без харча воевать не можно.
– Ну, так ступай к мужикам. Вели им сидеть до поры смирно.
Сергушкин хотел уйти, но Донат остановил его:
– Помоги-ка мне на стог залезть.
В трех верстах от Пскова князь Иван Никитич Хованский сделал последний привал. Собрал военный совет. Был князь грузен, толстобрюх. Губы толстые, сдавленные с боков тяжелыми, налезающими на круглый нос щеками. Оттого похож был Иван Никитич на зажиревшего ребенка. Такими-то губами не приказы давать, а в сладком сне причмокивать да присвистывать.
Глядя князю в лицо глазами, полными любви и отваги, встал Воронцов-Вельяминов.
– Князь Иван Никитич, – сказал он, – я мыслю с ходу напасть на деревеньки, окружающие Псков, поджечь их, чтобы выманить идущих на помощь крестьянам стрельцов и горожан. Вторым отрядом ударить на ворота и за спиною псковского воинства ворваться в город.
