Хотя поначалу я беседовал со старшей сестрой внятно и спокойно, даже шутил, выбирая игрушки, через некоторое время я потерял нить разговора и начал нести чушь. Она тоже почувствовала, что я веду себя странно.
— Что с вами, Кемаль-бей? Вы больны? — спросила она.
Я принужденно рассмеялся:
— Что вы, госпожа!
— Вы так бледны...
Нужно было найти отговорку. Я вспомнил о письме из Стамбула, которое получил за день до этого. В нем отец сообщал, что мать в последнее время опять болеет, поэтому поездка ко мне, изначально запланированная на лето, откладывается до осени.
— Я получил письмо из Стамбула, госпожа. Мать вновь больна. И, похоже, серьезно... Вы знаете, я не могу туда поехать.
Старшая сестра вдруг позабыла обо всем и в крайнем волнении принялась выспрашивать подробности. С каждой минутой на душе у меня становилось все тяжелее. Говорить было трудно, поэтому я, не в силах придумать что-либо, поначалу отвечал первое, что приходило в голову. Но когда она сказала, что Селим-бей даст телеграмму в Стамбул, чтобы получить необходимые сведения, от страха я вновь обрел способность мыслить.
— Возможно, все не так страшно, как мне кажется, госпожа. Да и отец ничего особенного не говорит... Просто волнуюсь, — оправдывался я.
Глаза старшей сестры наполнились слезами: она переживала за старуху, которую видела всего несколько раз в жизни.
— Давайте поедем к нам, Кемаль-бей, — предложила она.
— С вашего позволения, не стану вас беспокоить.
— Как вам не стыдно... Почему вы хотите, чтобы я оставила вас одного? Селим не только наш, он и ваш брат. Поговорите с ним, на сердце полегчает.
Без лишних слов я забрал пакеты старшей сестры, и мы пошли к повозке, ожидающей на углу.
* * *
Селим-бей вместе с зятем ушел прогуляться. Афифе сидела в саду одна. Старшая сестра сказала что-то по-гречески и, вверив меня заботам младшей, пошла переодеться.
На мою ложь по поводу болезни матери Афифе откликнулась почти так же. Но в отличие от старшей сестры она не показывала своего волнения и стеснялась задавать вопросы, опасаясь расстроить меня еще сильнее.
Поначалу она хотела пригласить меня в дом, но почему-то передумала.
— Если вы не устали, прогуляемся немного по саду?! — предложила она. — Свежий воздух полезен...
Мы начали медленно спускаться по тропинке, ведущей от дома к калитке. Флора бежала рядом. То и дело она бросалась к воротам и лаяла на проходящих по улице буйволов, а затем возвращалась, поднимая пыль, падала на спину у наших ног и начинала кататься по земле.
Афифе раздражали собачьи выходки. Она даже сердилась, словно к ней проявляли неуважение. Поймав собаку за цепь и привязав ее к дереву у края дорожки, она свернула на одну из боковых тропинок.
Странная сила — привычка. По этой тропинке мы шли прошлым летом, когда я впервые приехал в гости вместе с отцом и матерью. Шагая между теми же деревьями, мы дошли до колодца в огороде.
— Не хотите ли умыться, Кемаль-бей? Холодная вода вернет вам бодрость, — спросила Афифе.
Не говоря ни слова, я склонился над одним из колодезных желобов и несколько раз окунул лицо, а потом и всю голову в холодную воду.
Я двигался так резко и неловко, что вместе с головой насквозь промочил верхнюю часть пиджака. Вода, залившись за воротник, холодными струйками бежала по груди и спине, мешая держаться прямо, поэтому я наклонялся вперед, словно в реверансе.
Афифе с трудом сдерживалась, чтобы не засмеяться.
— Что вы наделали, Мурат-бей! — воскликнула она. — Вы заболеете!
Я пожал плечами, как будто хотел этим движением показать, что ситуация не заслуживает внимания.
— Вы знаете, как долго я мучилась, все еще кашляю... Прошу вас, вытрите голову насухо.
Я бы вытер, только чем? Сунув руку в карман, я обнаружил, что платка в нем нет. Уже много дней я потакал своей несобранности и ленился положить его.
Афифе показала крошечный кружевной платочек, зажатый в ладони:
— Я бы дала его вам, но что толку? Вам нужно большое покрывало...
Я провел правой рукой от подбородка ко лбу и пригладил волосы. Этот жест, сродни жесту уличных мальчишек, вытирающих нос рукавом пиджака, растрепанные волосы и особенно попытки по-прежнему выглядеть достойно и печально придавали мне столь комичный вид, что Афифе на этот раз рассмеялась во весь голос. Однако, боясь показаться невежливой, она немедленно прикрыла рот рукой:
— Развяжите галстук, Мурат-бей. А лучше бы вам и ворот расстегнуть.
Я молча повиновался. Но тонкий мокрый галстук, скользнув вниз, сразу затянулся в узел и повис у меня на шее, как ошейник Флоры. Надежды сдвинуть его не было.
Глядя на мои неловкие движения, Афифе подалась ко мне, как будто хотела помочь, но передумала, видно посчитав, что дотрагиваться до тела молодого человека неправильно.
— Держите голову на солнце... Как бы то ни было, хоть немного помогает...
Я сделал пару шагов к лучу света, освещавшего пространство между двумя большими инжировыми деревьями по ту сторону колодца. Теперь мы стояли лицом к лицу.
— Что с вами, Мурат-бей?
Своим вопросом Афифе пыталась добраться до глубинных основ моей нынешней участи, я это почувствовал. Стоя под слепящим солнцем, я делал вид, что думаю лишь о том, как бы высохнуть, и не осмеливался взглянуть на Афифе, одновременно ощущая, что она смотрит на меня с грустью, любопытством и жалостью.
Я произнес только одно слово, будто опасался разоблачения:
— Мама.
Держась все так же важно и серьезно, Афифе сказала:
— Да, ваша мама, мать для всех нас. Но если старшая сестра мне все правильно объяснила, не произошло ничего такого, о чем стоило бы волноваться... Возможно, ей уже лучше.
Я то смотрел на свои ботинки, то отводил взгляд в сторону и, жмурясь, глядел на небо, но ничего не отвечал.
Афифе теперь говорила более открыто:
— Что с вами, Мурат-бей? Разве таким вы были в прошлом году? Я помню вас веселым и сильным юношей. Почему вы так распустились?
Задавая вопросы, Афифе производила впечатление человека, который обращается скорее к самому себе, чем к собеседнику. Впрочем, она ждала ответа и, несмотря на мое упорное молчание, говорила что-то о том, как я переменился с прошлого года, каждый раз заканчивая фразу одними и теми же словами:
— Почему вы так распустились?
Почему же я так распустился? Я не имел возможности ответить ей, и у меня на глазах выступили слезы. Я надеялся, что Афифе примет их за блики света, проникающего через полуопущенные ресницы и играющего в моих зрачках. Или же сочтет, что это капли воды, которая все еще стекала с волос и лба мне на веки. Но она все поняла и продолжила:
— Не стоит так переживать, Мурат-бей... Может быть, вы несчастны здесь... Но близится час, когда вы встретитесь с любимыми людьми... Вы знаете, у меня есть ребенок, он тоже далеко... Иногда он болеет, и у меня сердце кровью обливается... Но ничего не поделаешь...
Я не придал ее словам особого значения. Но, пожалуй, Афифе впервые заговорила со мной о сыне. Раньше я замечал, что, когда речь заходит о маленьком Склаваки, она всегда немного сердилась и заводила разговор о другом, словно невольно вымещая свою ненависть к мужу на сыне. Теперь же ее глаза затуманились, и я увидел в них скорбь, причиной которой, несомненно, был только ребенок.
Афифе отвернулась.
— Да, но вы скоро увидите ребенка, не правда ли? — спросил я, чувствуя, как сильно бьется сердце.
Она неопределенно махнула рукой, думая о своем.
— Может быть, совсем скоро... Разве не так? — настаивал я.
Задумчивый ответ вновь ничего не объяснил:
— Неизвестно...
Преодолев смущение и робость, с непочтительной настойчивостью я продолжал задавать вопросы:
— Может быть, через несколько дней... К примеру, через неделю вы, возможно, будете в Измире.
— Не думаю.
— Старшая сестра так сказала.
— Правда?
— Сегодня она даже купила вашему ребенку одежду и игрушки.
Афифе непроизвольно рассмеялась:
— Сестра боится расставаться со мной... Поэтому считает, что день моего отъезда близок.
— Значит, это не так?
— Может быть, ближе к зиме... Вы же знаете, у мужа дела в Чине, в Айдыне.
— Значит, до зимы вы точно останетесь здесь?
— Похоже, что так.
Я словно погрузился в теплую волну. Волосы высохли сами собой и завились, как будто я сидел напротив очага, щеки порозовели. Я чувствовал, как тело и даже безжизненные тряпки, свисающие с моих рук и ног, — все это обрело подвижность.
Значит, старшая сестра обманула себя, одновременно введя меня в заблуждение. Афифе пробудет здесь до зимы... До зимы... Это же так долго!
Я услышал благую весть из ее собственных уст и теперь наконец-то разглядел деревья вокруг. Они несколько раз поменяют цвета, ягоды на них пожелтеют, потом покраснеют, а ведь сейчас видны только почки. После ложной зимы, утопающей в дождях и туманах, вновь наступит хорошая погода, листва зазеленеет... И кто знает, сколько еще пройдет времени, пока наступит настоящая зима... Однажды мы все умрем, это несомненно. Но кому какое дело, если отсрочка так длинна, а будущее так призрачно.
